Барто воссоединила почти тысячу семей.
Так просто выносить оценки — особенно прошлому, особенно задним числом, особенно, когда признанный авторитет, «постамент» вдруг оказывается с трещинкой, когда на почти канонизированную личность падает тень ее неблаговидных поступков. Но иной раз масштаб и противоречивость человека настолько огромны, что мантийка-то судийки с плеч сама и спадает, потому что – на каких весах взвешивать?
Легко и приятно сказать «я бы так никогда не сделал», когда речь о дурном (и здесь, конечно, чистое лукавство, потому что не знаешь, никогда не знаешь, не смеешь ручаться), а поди скажи «я бы так тоже запросто», когда речь о прекрасном и благом!
Вот Агния Львовна Барто, например. Которой 4 февраля было 115 лет. Тут у большинства из нас (и у меня) кривая на графике отношения к довольно очевидная.
Сначала мы ее любим, ну, или признаем, потому что она в крови, в генах, неотъемлемая часть, извините, культурного кода. В детстве просто с удовольствием бормочешь всех этих «заек», «мишек», «наших Тань» и «Любочек». Когда вырастаешь, безуспешно бьешься, пытаясь понять, в чем секрет. Бесхитростные же совершенно строчки (пусть и с революционным – серьезно – размером). Но в них есть что-то, какая-то искра подлинности, которая их разительно отличает от всех последующих, по этому шаблону и канону скроенных опусов в беспроигрышном жанре «стихов для детей». Примерно такая же история, как бывает с народными песнями: слова — проще некуда, рифмы — проще некуда, мысль одна, простая и прямолинейная, эмоция тоже одна, такая же, — но у тебя буквально сердце щемит и рвется. А от, казалось бы, ничем не отличающихся текстов слов в песнях какой-нибудь Булановой или Овсиенко (далее везде) – тошнит, и твердо понятно, что это стыдная расчетливая пошлость.
Ладно. Подрастаем еще немножко. И узнаем все эти вещи. О том, как Агния Львовна делала опасные гадости Маршаку и Чуковскому, о том, как травила с высокой трибуны Лидию Корнеевну Чуковскую, о том, что творила в первых рядах по отношению к Пастернаку, Даниэлю и Галичу. Ну и, конечно, аж голову в плечи вжимаешь, когда видишь не просто ее подпись под расстрельным письмом в «Литературке» 1936-го, а прямо вот собственную колонку под названием «Гады растоптаны» (там дикий текст, дикий, впрочем, как и остальные). Ну и что, соответственно: крушение детского идеала, падение морального авторитета, глубокая скорбь и давно знакомое чувство потери и разочарования.
А как с этим определишься – настолько, чтобы в застольном разговоре, если вдруг речь зайдет о Барто, скривиться и сказать что-то вроде «нннну, нет, нет ее больше для меня с тех пор как», — как это отношение сформируешь (в конце концов не так уж и жаль терять, да что там терять-то – «мишек» и «заек», да разве эти мишки с зайками хоть что-то весят по сравнению с «Жалкие, презренные гады! Они не будут отравлять воздуха нашей чудесной страны!»), вот тут и переходишь на следующую ступеньку. И узнаешь то, что уже, вроде, было известно, просто не подробно. Такую, например, поразительную историю.
В 1947 году Барто написала поэму «Звенигород» — о детских домах, ставших семьей для детей, потерявших в войне родных. В 1954 году она получила письмо от Софьи Ульяновны Гудевой, уборщицы из Караганды. Софья ни о чем не просит, а пишет, что в военной круговерти потеряла восьмилетнюю дочку. Нину. И вот теперь, читая «Звенигород», Софья просто надеется, что, может, Нина жива и оказалась вот в таком детском доме. И Барто это письмо так ударило, что она начала Нину искать. С помощью милиции, отдела розыска. И случилось чудо, Нину нашли — ей уже 18, она работала на фабрике в Умани, и они с мамой стали вместе. И об этом написали в «Огоньке». А молоденький солдатик Иосиф Котвицкий в армии, в Житомире, прочел, и настолько его эта история взволновала и тронула, что этот номер журнала он хранил в чемодане. Когда демобилизовался, его по комсомольской путевке направили в Караганду, и он там разыскал Нину, и они поженились.
И эта история так всех потрясала, столько о ней писали, что люди решили, что Барто – волшебник. И стали ей присылать письма отовсюду. Родители, которые в войну потеряли детей, — и дети, которые потеряли родителей. Причем дети ничего не помнили — даже своего настоящего имени! И описывали только какие-то мелочи, которые сохранились в памяти. Катался на скрипучей калитке. Злой петух клюнул в лоб. Папа в военной форме принес кулечек красных яблок. Ходили купаться, ловил руками рыбу. И из этого сделали радиопередачу. «Найти человека». И Барто там зачитывала эти письма. И люди – вот по этим деталям, по этим крошечным мелочам! — находили друг друга! И Барто воссоединила почти тысячу семей! И из «Найти человека» потом получилось «От всей души», а потом «Жди меня» и «Ищу тебя». Это все — из Барто Агнии Львовны.
Ее дочка рассказывала, что у них в квартире в коридоре громоздились чемоданы с письмами, рядами, до потолка. Адрес иногда такой: «Москва, писательнице Барто». Письма каждый день приносили мешками. И Барто ночами их читала. Ее передача выходила девять лет, до 1974 года. Потом она об этом написала книгу «Найти человека», и это невозможно передать, какая это книга. Я ее прочла. Там до слез. И там невероятно — очень просто, очень спокойно, без патетики и уж точно без самолюбования описываются прямо-таки детективные сюжеты, и в голове не умещается объем усилий, работы, имен и судеб, людского горя, эмоционального и физического напряжения, времени, самоотверженного упорства, который многие годы несла на своих плечах Агния Львовна.
— «Отец работал каменщиком. Когда он меня целовал, то колол усами. У нас в доме жила морская свинка. Однажды ночью отец ловил ее сачком. В. С. 3агайдачный»
— «На дворе нашего кирпичного дома торчала врытая в землю какая-то рельсина, которая так и маячила перед глазами… Была у меня страсть к сахару, за которым я часто лазил в шкаф. Сестра Лида, брат (Евгений или Геннадий) наказывали меня, и я не унимаясь ревел. Федотов А. П.»
— «Мы пошли с мамой в лес по малину и встретили медведя, а когда я убегала, то потеряла новую туфлю. Л. А. Амстиславская»
— «Однажды я очутился на станции, до станции шел целый день. Пришел, уже было темно. Я вошел в огромный зал, там стояли столики. Было холодно, у меня мерзли ноги, так как я был босой. Сел на поезд и куда-то поехал. Вскоре оказался в детском доме, кажется в Киеве. Там заболел и долго лежал в больнице, потом меня отправили в другой детский дом. Потом еще один детский дом… Закончил семь классов, вступил в комсомол… Потом работа — кузнецом. Сейчас мне уже двадцать пять лет. Я учусь в Сельхозинституте в городе Новая Каховка. Служил в рядах Советской Армии, до этого закончил специальное ремесленное училище в г. Керчь.… Почему-то верится, что где-то есть мама, сестры, которые так же, как и я, ждут и, наверное, верят, что дождутся…» Своего имени Колесник не назвал, поставил только инициалы на конверте — Е. П. (он оказался Виктором Николаевичем Стоматьевым, на это письмо откликнулось несколько человек, потому что он упоминал село своего детства Ивановку – и его родные нашлись)
— «Помогите найти мою мать, она теперь, наверно, старая, не нужна ли ей моя помощь?»
— «Помогите найти мою бабушку Настю (отчества не знаю), если она еще жива, сейчас ей годов семьдесят. Была бы ей не лишней моя помощь».
— «.. Живем хорошо, но не хватает радости оттого, что не знаю, жив ли мой отец и кто он. А может, моя помощь ему нужна?»
— «Когда я рос, мне помогало государство. Но сейчас, когда мне двадцать семь лет, хотелось бы знать родных. Кто они? Может быть, им нужна моя помощь?»
— «Никто ничего об этой девочке не знал. В детском доме сохранилась единственная запись: «Неизвестная Нелли. Отец на фронте, мать неизвестна». Потому и фамилию девочке дали Неизвестная. Тогда ей было четыре года, а теперь она взрослая и хочет знать: откуда она, чья? А ведь она даже имени матери не помнит. «…Кажется, маму звали Надя…» Все воспоминания Нелли смутны и отрывочны, но четко отпечаталось в детской памяти: «…Ночь, гул самолетов… Помню женщину, на одной руке у нее грудной ребенок, в другой тяжелый мешок с вещами… Мы бежим куда-то, продираясь в толпе, я держусь за ее юбку, а рядом со мной бегут два мальчика, одного из них, кажется, зовут Роман». (нашли! Передачу услышали родители, и через несколько часов пришла от них телеграмма из Феодосии: «Нелли наша дочь. Семья Ферштер», при этом через 23 года Нелли узнала, что маму зовут Ада, а не Надя, и даже Нелли зовут не Нелли, а Мэри. То немногое, что Нелли знала о себе, было неверным. Единственно, что было точным, — ее детское воспоминание о страшной ночи)
— «Студентка Нина Неизвестная тоже ничего о себе не знала. Имя, отчество, фамилию ей дали в детском доме. В ее памяти остались, по ее словам, только мелочи… Вот маленькая Нина фотографируется возле деревянного дома, а около дома лежат дрова. Потом вспоминается ей землянка, мать кормит Нину сухарями и холодным молоком… Однажды бабушка пекла пряники, а Нина с мамой пошли за водой. Возвратившись, увидели пожар… И после передачи Дарья Григорьевна Смирнова, та самая бабушка, которая пекла пряники, немедленно шлет Нине решительную телеграмму: «Ты моя внучка».
— И есть там еще такое: «Мать искала сына двадцать четыре года. Сын нашелся. И вот пишет: «Не для передачи. Лично для вас. Я вам признаюсь, что у меня на душе нет ничего сыновьего. Вырастило меня государство, выучили детский дом и школа. Специальность я получил хорошую. И все без родных. Материнской ласки никогда не знал, поэтому у меня такое ощущение, словно приехала к нам совсем посторонняя женщина». Обидно мне стало и за мать, и за сына, и за наши напрасные поиски. Ну, что поделаешь… Не раз ведь мне говорили: «А вы уверены, что все эти встречи после долгой разлуки обязательно делают людей счастливыми?» Я считала, что обязательно… Но, видно, бывает и не так. И вдруг через две недели сын опять пишет: «Не верьте моему первому письму. Сейчас я все время думаю о матери. От глубины души большое вам спасибо, что вы помогли разыскать мою дорогую маму». Так что все-таки моя взяла!»
И вот об этом узнаешь и думаешь: Господи, да это же не с чем сравнить, это нечем измерить, это беспримерное что-то! Потом вспоминаешь: Маршак, Чуковские, Пастернак, Даниэль, Галич. Начинаешь думать: почему она так? Да как же это? Как это соединялось и соседствовало? Почему «нас всех так учили», но именно она – первая ученица, отличница, тянущая руку с первой парты, как героиня собственных стихов?
Думаешь: может, она была трус? Так ведь нет! Там потрясающая, беспрецедентная смелость! Она просилась на фронт с первого дня, она была военным корреспондентом, она чуть не подорвалась на минном поле, рядом с ее домом разбомбили ночью соседний, а она все равно осталась в своей квартире, она прыгала из поезда однажды и катилась по насыпи – и чудом не погибла, и ей потом всю жизнь снились кошмары, как ее затягивает под колеса. Еще до того она ездила с писательской делегацией в Испанию – в самый разгар, – и там однажды во время налета покупала кастаньеты. Когда пришлось (именно пришлось, она не хотела) поехать на Урал в эвакуацию, она устроилась на завод и получила профессию токаря и второй разряд: работала с подростками, которые только и остались у станков, чтобы стать им своей, понять их, не отстать от них и потом о них написать.
Ладно. Тогда думаешь: может, она горя не знала и не понимала, как это — терять? Ну, допустим, в 1936-м — да. Но потом-то. Она же потеряла горячо любимого сына, Эдгара-Игоря-Гарика, который совсем еще юношей, только поступив в институт, погиб прямо рядом с домом в Лаврушинском — его насмерть сбила женщина-водитель. 5 мая 1945 года. Она же так никогда и не оправилась, до конца жизни в каждом юноше видела Гарика.
Думаешь тогда: может, правда, так верила истово? Наверное, да. Но вот у нее в самые лихие годы была подруга Евгения Таратута. Там всю семью выслали после ареста отца, а когда Евгения вернулась, ей негде было жить и работать. И Барто ей помогала и поддерживала в числе самых первых – не отвернулась, не переходила на другую сторону улицы. На работу устраивала, жить у себя на даче приглашала, одежду дарила. И, говорят, еще были опальные и репрессированные люди, которым она тайно помогала.
И вот, сидишь. Крутишь в голове то и это.
Думаешь: ведь там даже не «промолчи – попадешь в палачи», там мерзкие выступления с трибуны и мерзкие обличительные письма. И представляешь себе, что должны были чувствовать Пастернак и Лидия Корнеевна, встречая Барто лицом к лицу или даже просто завидев ее издали. Активную такую, оживленную, с «гражданской позицией».
Потом думаешь: а по результатам расстрельных кампаний, восславленных советскими товарищами писателями, сколько родных было разлучено, сколько детей по детдомам, сколько потерянных родителей, когда люди не нашли друг друга больше никогда-никогда?
А потом думаешь: тысяча семей со всех концов страны. «Однажды папа меня поднял над собой и подбрасывал высоко-высоко», «а однажды я катался на качелях на даче и упал» — и «Это же Петя, Петечка наш, наш Петя!!!» И хоть ты что делай, но разве это не — «я была тогда с моим народом»?!
И читаешь у нее такое:
Спешит он высказаться «за»,
Когда глядит тебе в глаза,
Но почему-то за глаза
Всегда он «против», а не «за».
И такое:
Мне кричат: — Сережа, где ты?
— Но в ответ я ни гугу.
Я лечу вокруг планеты
И ответить не могу.
И в конце концов думаешь: Господи, прости меня, я больше не буду, я не могу думать «она ужасная» или «она прекрасная», меня слишком мало, чтобы стучать молотком, судить и выносить приговор, она не умещается в доступные мне рамки, я больше не буду и не смею, я буду просто знать, что она была такая, и еще такая, и вот такая еще, и всё.
Оригинал в Facebook автора.
Автор: Леся Орлова
Фото: с сайта godliteratury.ru
http://vomske.ru/blogs/20735-barto_vossoedinila_tysyachu_semey/
Прислал профессор В.С.Фоменко.