Цви Прейгерзон — Из книги

Москва – Иерусалим, 2005 г. Перевод с иврита И.Б. Минца.
В середине сентября 1955 г. я, как инвалид, получил освобождение из лагеря. Правда, это было частичное освобождение: выезд из Воркуты мне был еще запрещен…

В ноябре ко мне приехала жена. Мы жили вместе в моей комнате в лаборатории. Как и я, жена полюбила моих друзей, в том числе и Шенкара, этого дорогого мне человека, семью Мошковичей, Абрама Бандерса и его Этеле, Моше Тейфа и других.

Моше Тейфу было лет 50, у него была острая бородка (эспаньолка). Он писал звучные стихи и переписывался со стареющей девушкой лет сорока, Хавой Иосифовной, жившей в Москве (я иногда встречаюсь с ней и теперь). До начала переписки они не были знакомы и никогда не видели друг друга. Но она занималась его делами, ходила на приемы в прокуратуру и, как мне кажется, посылала ему посылки.

Я вспоминаю, что в один из зимних вечеров мы с женой собрались, чтобы посидеть в кругу друзей. Там мы встретили Тейфа. Он читал свои стихи, среди которых было немало по-настоящему хороших.

Анатолий Попов ЦВИ ПРЕЙГЕРЗОН

Из архивной справки :

Прейгерзон Герш Израилевич,1902, Шепетовка, доцент Моск.Горного института, беспартийный, еврей. Арестован 1.03.1949 г.2 Гл.Управением МГБ СССР как еврейский националист. Осуждён ОСО при МГБ СССР 3.12.1949 г, ст. 58-10 ч.1 Ср 10 лет…На Воркуту прибыл 17.12.1954 г. из Минлага /Инта/. Освобождён 17.10.1955 г.

Этот человек никогда не был членом Союза Советских Писателей уже только потому, что при его жизни в СССР не было опубликовано ни одного созданного им литературного произведения — просто не было повода рекомендации ему давать для вступления.

Еврейский прозаик и поэт Цви Хирш /Григорий Израилевич/ Прейгерзон родился в Шепетовке, которая очень хорошо нам помнится по роману Николая Островского «Как закалялась сталь», в 1900 году. Отец его был раввином, но образование сыну решил дать светское. В мальчике рано проявилась одарённость в иврите, он писал песни, стихи, рассказы, которые отец собрал и отвёз в Одессу к великому еврейскому поэту Хаиму-Нахману Бялику /1873-1934/. Тот посоветовал дать ребёнку образование в Палестине, в гимназии «Герцлия». Отец послушался совета Бялика.

Как лучшего гимназиста Прейгерзона представили пред светлые очи турецкого султана… Казалось бы, впереди ему уготовано блестящее будущее в Палестине, но вмешался Его Величество Случай: и самые лучшие гимназисты остаются обыкновенными мальчишками, которым никогда не чужды игры, шалости, поиски приключений… Увидев впервые самолёт, а это ещё в 1913 году, он вместе с мальчишками забрался на крышу дома, чтобы лучше и дольше разглядывать невидаль. А крыша рухнула — мальчишка сломал ногу. Отец забрал сына лечиться в Россию. Обратную дорогу в Палестину преградила начавшаяся Первая мировая война.

В России Цви Прейгерзон готовится поступать уже в российскую гимназию и в 13-летнем возрасте изучает русский язык. Это даётся ему легко и в русской гимназии он поражает своих учителей знаниями поэзии Пушкина, творчества других русских писателей.

В 1919 году он добровольцем вступает в Красную Армию, а после Гражданской войны поступает учиться в Московскую академию горного дела. Казалось бы, неожиданное решение молодого человека, имеющего тягу к писательскому ремеслу, блестяще образованного в вопросах религии, но он решил стать горняком. И впоследствии стал одним из ведущих советских специалистов по обогащению угля, что ему очень поспособствовало в Воркутлаге.

Но и занимаясь наукой, Прейгерзон не оставляет литературного труда: он становится ревностным сторонником, проповедником, служителем возрождённого древнееврейского языка — иврита.
Однако, в Советском Союзе этот язык находится под запретом и увлечение ивритом таит в себе опасность.

Прейгерзон рассылает свои произведения в заграничные ивритские журналы. Но время неумолимо шло к тому, что такое сотрудничество становилось смертельно опасным. В 1930 году Прейгерзон получил в последний раз гонорар из зарубежья за опубликованные там рассказы — несколько долларов.

Приходится ему начинать писать в «стол», причём, такая форма литературного творчества растянется на 40 лет.

Началась война. Прейгерзон записывается добровольцем в народное ополчение, но стране нужны его научные знания: его направляют в Караганду как специалиста по обогащению угля.
Прейгерзон не оставляет литературных занятий. В Караганде он начинает писать роман «Когда угаснет светильник». Ему не чуждо остроумие в выборе способа конспирации: беспартийный обогатитель Прейгерзон покупает собрание сочинений Карла Маркса и в буквальном смысле между строк автора «Капитала» набрасывает страницы своего романа.

После войны Прейгерзон покидает Караганду. Но, как оказалось, ненадолго.

В Москве образуется кружок людей, которые хотели бы изучать иврит и говорить на нём. В кружок был внедрён провокатор, еврейский юноша, сумевший убедить Прейгерзона, что уж он-то сможет поспособствовать переправке рукописей писателя в Израиль. Прейгерзон поддался этому соблазну. Аресты начались в 1948 году. За Прейгерзоном пришли последним.1 марта 1949 года он был арестован.

Многомесячные допросы, десять лет лагерей — и в Караганду обогатителя уже этапируют как заключённого.

Из Караганды его путь лежал в Абезь. Здесь он впервые наблюдает северное сияние и даёт ему характеристику — «взвивающиеся змеи, то вздымающиеся, то уходящие к звёздам». Затем Воркута, лагпункт № 9, имеющий свою мрачную кровавую историю, эпизоды которой Прейгерзон, уже будучи свободным, внесёт в «Дневник воспоминаний» /1957-1959/. Но разговоры первого же дня пребывания на воркутской зоне были прерваны появлением в бараке углехимиков комбината «Воркута-уголь», которые пришли знакомиться и предложить работу в лаборатории по обогащению угля. Эту лабораторию того времени можно смело назвать самой именитой в мире, ибо там работал зек с 1938 года, профессор, по чьим учебникам учились во всем мире обогащать уголь. Георгий Леонтьевич Стадников, которому уже исполнилось 73 года, был бодр и крепок. Срок у него был 20 лет, числился профессор с мировым именем в лаборатории лаборантом, но лагерные власти закрывали глаза на то, что этот лаборант занимается научной работой, преподаёт. Одно осталось незыблемым: каждый день Стадникова под конвоем приводили в лабораторию, а вечером конвой возвращал лаборанта-учёного в барак. Так же стал ходить на работу и Прейгерзон.

Они дополняли друг друга и проработали вместе три года.

С 1954 года лаборатория уже значилась в только что созданном Печорском научно-исследовательском угольном институте.

Как химик, я проработал в химической лаборатории этого института несколько лет, но свободным и с 1962 года. Но мне помнятся рассказы, восторженный шопот давних работников института об этих патриархах воркутинской науки.

Правда, в отличие от Стадникова, Прейгерзон не только служил науке, но и продолжал писать. Наверное в это время им написан рассказ «Иврит», который автобиографичен. Рассказ этот ныне введён в школьные программы Израиля. В нём повествуется о допросах, избиениях арестованного, который в знак протеста против беззакония, отказывается разговаривать со следователем на русском языке…Следователь вынужден искать переводчика с иврита, что ему не составляет никакого труда: в кабинет входит тот самый молодой человек, который сколько-то времени назад упросил будущего арестанта стать его учителем иврита.

Можно представить себе, как терпеливо готовили арест неугодного ученого, если с замахом на пару лет подослали доносчика. А коли иврит под запретом, можно будет для улучшения статистики позже посадить и доносчика — зачем учил иврит?

Бедные следователи! Если бы они только знали, что в детстве Прейгерзон якшался аж с турецким султаном, сколько бы они экономили времени и какую бы турецкую шпионскую сеть сплели…

… Прейгерзон возвращается в Москву. Ему 57 лет, но он продолжает учиться. Идёт в Ленинскую библиотеку, читает там «Мою жизнь в искусстве» Станиславского, изданную на иврите, и сравнивает перевод с оригиналом. Сетует на то, что за время его отсидки иврит обогатился терминами в различных областях знаний — это всё надо освоить!

И продолжает писать. Через сотрудников израильского посольства его рукописи попадают в Тель-Авив. В 1966 году там издаётся роман «Вечный огонь» под псевдонимом Цфони /Северный/.Ему доставляют эту книгу в Москву. Конспирация была такая, что его дети узнали о ней только после смерти автора, обнаружив в его столе эту книгу.

Пять последних лет он работал над романом о жизни еврейской семьи в России «Врачи». Роман должен был завершаться «делом врачей». Но не успел…

Небольшое отступление. Проведав на отдыхе в Комарово А.В.Македонова, доктора геолого-минералогических и доктора филологических наук, бывшего узника Воркутлага, я на столе увидел: с одного края стола лежали геологические книги, с другого — литературоведение. Перехватив мой взгляд, Адриан Владимирович улыбнулся :

— Не удивляйтесь. Это две мои вечные спутницы жизни. Они друг к другу уже не ревнуют…

Вот так и Григорий Израилевич жил с двумя верными спутницами жизни — наукой и литературой. Вот как изложил его уход из жизни М.Синельников в предисловии к сборнику рассказов «Бремя имени», изданных в Санкт-Петербурге в 1999 году :

«…Он умер, не завершив труда /роман «Врачи»- А.П./. Умер от острого сердечного приступа. За несколько дней до смерти сдал в печать последнюю монографию по обогащению угля. Купил струны для своей старенькой скрипки. И решил отныне полностью посвятить себя писательству…

Прейгерзон умер 15 марта 1969 года. Выдающегося специалиста по обогащению угля хоронили в Москве коллеги, ученики, представители Министерства угольной промышленности…»

Через год, по завещанию писателя, урна с его прахом была захоронена в Израиле. Выполнили завет Григория Израилевича жена Лия Борисовна, дети Аталия, Нина и Борис: уезжая в Израиль, они смогли вывезти с собой весь архив мужа и отца…

ПАЛЕСТИНА

Ты не мать нам, а мачеха, родина утлых надежд?
Из забытых углов, из лачуг, из кошмара ночного
Беглецы и рабы, мы к тебе обращаемся снова,
Словно дети-сироты в коросте заплаканных вежд.

Неужели твой берег в тени, и подмокли святыни?
Неужели ошиблись пророки, и лгут старики? –
Как заблудшее стадо, мы бродим по мёртвой пустыне,
Без тропы и колодца, без твёрдой и верной руки.

«И будет, в последствии дней…»¹ –
мы отчаялись ждать, Всемогущий!
Потихоньку поднимемся – прочь из юдоли страданий!
Дряхлый рабби останется здесь, одинокий и ждущий –
Вечный жид в захолустье, с котомкой привычных рыданий.

Москва, 1-й день Рош а-шана, 5686-го года (19.09.1925)
Перевёл с иврита Алекс Тарн

«Иерусалимский журнал»?, № 36 за 2010 г.

Цви Прейгерзон Стихи разных лет

¹ Начальные слова пророчества Исайи, обещающие всеобщий мир и благоденствие (Исайя 2, 2). 

ОБ ИОСИФЕ КЕРЛЕРЕ

Из книги Цви Прейгерзон «Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949-1955)», Москва «Возвращение», Иерусалим «Филобиблон», 2005.

Что было моей утренней молитвой? Я пел еврейские песни, пел их на иврите или напевал мотивы без слов. Все годы в лагере я собирал и запоминал песни на иврите. Многие я знал еще с детства, но здесь я не пропускал ничего. Большое количество новых песен я узнал от Йехезкэля Пуляревича, Израиля Ребровича, Шмуэля Галкина, Моше Вайсмана, Мордехая Грубияна, Иосифа Керлера и особенно от Лени Кантаржи – моего молодого друга, которого я очень любил (стр. 64).

Перехожу к Иосифу Борисовичу Керлеру, умному славному человеку, живущему теперь в Москве.

На прошлой неделе он был у меня с женой, мы вместе провели вечер. Керлер пока еще не устроен в жизни.

(«Дневник…» написан Ц. Прейгерзоном в 1957-1958 годах).

Керлер родился в Гайсине – еврейском местечке на Украине. Колорит этого городка сохранился в сердце Иосифа по сей день. Отец Керлера (он еще жив) был мелким торговцем. В начале тридцатых годов, после НЭПа, когда проблема существования и пропитания встала перед семьей очень остро, они переехали на постоянное жительство на юг страны, в одну из еврейских «колоний».

Жизнь еврейских поселений на юге страны в тридцатых годах била ключом, и песни носились в воздухе. Этой жизнью и этими песнями жил Гайсинский молодой человек Иосиф Керлер. Затем пришел день, когда этот парень запел собственные песни. Он переехал в Москву и поступил учиться в театральную студию ГОСЕТа, став учеником Михоэлса. Иосиф писал стихи на идиш, изливал в них душу. Он был сильным и красивым парнем.

В начале войны его мобилизовали в армию. На фронте он был тяжело ранен в лицо. Зубы были выбиты и заменены вставными. В 44-м году его демобилизовали, и он уехал в Ташкент, где находился в это время Московский еврейский театр. Он туда прибыл, как говорится, гол как сокол. Коллектив театра встретил Иосифа очень сердечно. Он продолжал писать стихи на идиш, видя в этом свое призвание, печатался в газете «Эйникайт». После возвращения театра и редакции газеты в Москву туда переехал и Керлер. В Еврейском антифашистском комитете он был своим человеком, сотрудничал и с Советским информбюро, во главе которого стоял Лозовский. Как и другие писатели и поэты, Иосиф передавал свои стихи для публикации за рубеж ( Еврейский антифашистский комитет имел широкие связи с еврейской печатью за границей). Вскоре Керлер женился. Жена у него была русская, кажется, врач. Она болела туберкулезом и много месяцев проводила на юге страны, в Крыму. ( В годы его заключения она также жила в Крыму, где и скончалась.)

Керлер был тесно связан с еврейской культурой в Советском союзе, хорошо знал ее творцов – артистов, певцов, поэтов, писателей и общественных деятелей. И вот этот мир рухнул – погиб Михоэлс, арестованы Зускин, Бергельсон, Фефер, Добрушин, Квитко, Галкин, Маркиш, Гофштейн и еще десятки людей, известных и малоизвестных. Были арестованы члены Еврейского антифашистского комитета, ликвидированы еврейское издательство «Дер Эмес», газета «Эйникайт», ежемесячник «Геймланд», были закрыты еврейские театры, арестованы певцы народных песен Эпельбаум, Шульман, Любимов и другие. Взорвался мир, в котором жил Иосиф Керлер, и сам он тоже стал жертвой репрессий: его арестовали вместе с Моше Бройдерзоном.

И вот Иосиф Керлер в 9-м ОЛПе Воркуты, облаченный в телогрейку, ватные брюки и лагерную матерчатую ушанку. Он – один из зэков с номерами на одежде, надрывающийся на общих тяжелых работах… Его жизнь в лагере была совсем не сладкой. Он не имел никакой подходящей для лагеря специальности. До ареста он был членом Союза писателей СССР. Керлера направили работать в шахту, но вскоре вывели на поверхность и поставили работать кочегаром на паровозе. Для него и это был тяжелый труд, но все же не всегда приходилось работать на морозе – иногда удавалось побыть и в тепле. Когда началось сокращение, его сняли первым. Его направили на работу в свинарник. В нашем лагере выращивали свиней. Их кормили остатками пищи из столовой. Это было в 53-м – 54-м годах, когда заключенные стали получать наличные деньги. Недостатка в питании не ощущалось. Из пайков зэков оставалось много супа, каши, объедков хлеба, трески. Свиньи кормились, жирели и размножались. Им отвели половину старого барака, и они жили там в райских условиях. Среди заключенных шли разговоры о том, что среди лагерного стада немало свиней принадлежит начальству ( их частная собственность).

Несколько раз я заходил в свинарник вместе с Лейбушем Кантаржи, близким другом Керлера. Последний устроился там неплохо. Если не принимать во внимание запах в свинарнике, можно сказать, что все довольно сносно. Топились печи, при необходимости Иосиф варил картошку. И вот мы трое сидим у стола, за сковородкой с жаренной картошкой и обсуждаем мировые проблемы. Мощная электролампа освещает свинарник. В середине проход, а в отгороженных клетях, справа и слева, вовсю хрюкают свиньи…

Однако для Иосифа этот «рай» длился недолго – с этой работы его сняли. Причину я не помню – то ли начальство начало сомневаться в его свиноводческом таланте, то ли нашелся настоящий знаток в этой области. После ухода из свинарника он опять был на общих работах, а затем устроился ассенизатором. К этому времени уже начали делать «зачеты», и ассенизаторам засчитывали три дня за день. В общем, для Иосифа это была прекрасная работа, и он – член Союза советских писателей – говорил, что Маяковский был ассенизатором революции (в поэме «Во весь голос»), а он, Керлер, — ассенизатор контрреволюции.

Но не везло хорошему еврею. Вскоре его сняли с этой «приятной» работы, дававшей ему, кроме зачетов, свободное время для писания стихов. Тем не менее Керлер не прекращал свою творческую деятельность и сумел в лагере написать немало прекрасных стихов. Всех я не помню, но на одно из них – «Вэн их нэм а биселэ яш» («Когда я выпиваю рюмку водки») – я написал музыку…

Но главное в Керлере было не пение, а его стихи и его рассказы, проникнутые иронией. Несмотря на тяжелую работу, он не опускался и, как правило, бывал в приподнятом настроении. Иосиф многое подмечал, давая меткие характеристики людям своего окружения, высмеивая их поведение… Приятно было слышать его низкий, степенный голос, несколько простуженный, который расправлялся с теми, кто этого заслужил.

Через какое-то время Керлер устроился на работу у Динабурга, ответственного за лагерных лошадей, быков и за перевозки. Он жил в бараке с работниками конюшни и извозчиками. Там он изучал иврит, вернее, начал учиться языку у Лени Кантаржи. Они даже достали какой-то учебник для начинающих. Это было уже в 55-м году. Их барак был маленький, тесный, полный дыма и разговоров извозчиков. Представьте себе: у замызганного стола сидят Керлер и Леня и изучают иврит, читают и пишут. Что-то святое было в этой картине. Был бы я художником – непременно постарался изобразить это (стр. 192-195).

В одном бараке с Фердманом долго жил зэк Михаил Исаакович Мительман, уроженец Белоруссии – «Золотая борода» или просто «Рыжий», как его прозвал Иосиф Керлер, любивший давать людям меткие клички. И в самом деле, Мительман был рыжим, действительно у него была длинная вьющаяся борода, за которой он тщательно ухаживал. В лагере это тоже немаловажная работа – холить бороду…(стр.211).

Цитленку было не менее пятидесяти лет. У него было широкое и круглое лицо. Он хорошо говорил на идиш, с приятным литовским акцентом. Не помню, какое прозвище придумал для него Керлер, но в этом не было надобности, так как все его называли «Цыпленок» (стр.214).

Менахем Вольфович Леви был толстяком (Керлер шутил, что из-за живота он лет двадцать не может увидеть свои мужские достоинства). У него была красивая голова, лицо широкое с крупным широким носом. Внешне он не походил на еврея.

Об этом человеке можно говорить что угодно, но его никак не назовешь легкомысленным и пустомелей, Керлер иногда изображал, как тот ходит: медленная походка, живот выставлен вперед, руки заложены за спину.

Уж таков был Керлер – даже Менахема Вольфовича разыгрывал и подшучивал над ним. Но Леви был не из тех, кто вызывает смех: мы его все уважали (стр. 216).

С этим Айзнером был настоящий театр. Во-первых, он почти не слышал – беседуя с ним, надорвешь глотку. Во-вторых, он был немного тронут или симулировал психическое расстройство. Ему было 57 лет, он был ниже среднего роста, грузный, с красным лицом, совершенно седой. Он был инвалид и имел много свободного времени. Над ним часто подшучивали, особенно Керлер, который умело, артистично ему подражал. Айзнер интересовался политикой, и его разыгрывали, рассказывали всякие небылицы, сочиняя то, чего не было и в помине (стр. 223-224).

Саша (Александр Израйлевич) Айсерович работал техником по рентгену ( в нашей санчасти был рентгеновский аппарат для сердца, легких и других органов)…

…Саша не получил еврейского воспитания, даже почти не знал идиш, был воспитан на русской культуре. Его отец был старым большевиком ( кажется, и он прошел ГУЛАГ).

Однако в лагере Саша столкнулся с новыми, неизвестными доселе явлениями и начал интересоваться своим народом и его культурой. Он научился читать на идиш и, хотя дружил с Колей Старцевым, главным «культоргом» КВЧ, близко сошелся и с некоторыми евреями – с Кантаржи, Керлером, Гельфондом (тоже работником санчасти) и Жоржем Грином (последний был хорошим инженером – электриком) (стр.237).

Окончание следует.