Идиш.

Мы не можем вернуть шесть миллионов погибших, но в наших силах сохранить их язык — идиш.  

«С детства знал я три мертвых языка: древнееврейский, арамейский и идиш (последний некоторые вообще не считают языком)…» — так начинается роман Исаака Башевиса Зингера «Шоша». Роман, написанный на идише. Вряд ли можно короче и выразительнее рассказать об одной из бесчисленных утрат Холокоста. Нет, не мертвым языком был идиш в довоенном мире, в довоенной Варшаве, где жил герой романа «Шоша», начинающий писатель Арон Грейдингер. Из 16 миллионов евреев на идише говорили не менее 11-ти, а то и все 12 миллионов: в странах Западной и Восточной Европы, в США и Аргентине, в Палестине и Австралии – везде, где жили ашкенази (выходцы из Эрец Ашкеназ — Германии). На идише выпускалось более 600 газет и журналов, на идише писались романы и научные труды, ставились спектакли… И если в начале века еще велись разговоры о том, что идиш – это всего лишь жаргон, язык еврейских домохозяек, «испорченный немецкий», то в 30-е годы Британская энциклопедия назвала идиш одним из основных языков культурного мира.

Теперь никто уже не сможет с уверенностью сказать, как сложилась бы история идиша во второй половине 20 века, если бы не Холокост. «Предки мои поселились в Польше за шесть или семь столетий до моего рождения, однако по-польски я знал лишь несколько слов», — признается Арон Грейдингер. Напротив, тысячи немецких, французских, австрийских, советских евреев зачастую знали лишь несколько слов на идише, языке своих отцов и дедов (заметим, однако, что порой именно эти несколько бабушкиных- дедушкиных слов давали «фаргоиште» — ассимилированным евреям — ощущение причастности к еврейству). Под напором ассимиляции идиш постепенно сдавал позиции как в просвещенных странах Западной Европы, так и в Советском Союзе. Скорее всего, он когда-нибудь пополнил бы список ушедших или постепенно уходящих в небытие еврейских языков и диалектов, числом более двадцати, но Катастрофа намного сократила отпущенный идишу век. 

Есть на идише такое трудно переводимое слово «идишкайт» — дословно «еврейскость» (еврейская ментальность, еврейский образ жизни, еврейский дух). От мира идишкайт, который говорил, пел, радовался, горевал, смеялся, бранился на идише, Холокост оставил лишь осколки, и не стало слышно в бывших местечках, превратившихся в обычные захолустные городки, «пулеметной еврейской речи без проклятой буквы «р», сладкого языка идиш — маме лошн» (Эфраим Севела). Язык лишился воздуха, лишился почвы. Как дерево с подрубленными корнями, он еще жил, но уже был обречен. Возмужавший герой Зингера, ставший известным еврейским писателем, ведет в Нью-Йорке внешне вполне содержательную жизнь: работает в редакции еврейской газеты, пишет, встречается с читателями… Но эта жизнь — лишь мнимость, бесприютное призрачное существование, постоянное горестное воспоминание о мире «идишкайт», которого больше нет. «С детства знал я три мертвых языка…» Мертвый, то есть вышедший из повседневного употребления, язык – для лингвистики дело обычное, убитый язык – явление гораздо более редкое. 

По историческим меркам, идиш существовал недолго, около тысячи лет, но вопросов, не разрешенных до сих пор, он задал филологам предостаточно. Начнем с самого начала: где, когда, каким образом появился идиш? Еще не так давно неоспоримой считалась теория Макса Вайнрайха, автора фундаментальной четырехтомной “Истории языка идиш”: по его мнению, маме лошн родился на западе Германии, примерно там, где Майн впадает в Рейн. Однако с недавних пор появилась и иная точка зрения: идиш родом с востока Германии, он сложился в долине Дуная, а возможно даже – в долине Эльбы. Доказательства сторонники каждой из этих теорий выдвигают достаточно весомые: исторические факты, примеры сходства между идишем и старонемецкими диалектами — «кандидатами» в предки маме лошн. И хотя мнение Вайнрайха продолжает оставаться наиболее авторитетным, точка в родословной идиша будет поставлена еще не скоро. 

Вопрос «когда?», неотделимый от «как?», рождает еще больше загадок. Когда именно средневерхненемецкий диалект, который, предположительно, лег в основу идиша, обособился настолько, что возник новый самостоятельный язык? Иными словами, когда язык коренного населения, на котором говорили, щедро разбавляя его словами и выражениями из иврита и арамейского, и писали, используя ивритский алфавит, евреи Эрец Ашкеназ, стал идишем? Уже в 10 веке… Нет, в 11-м… Ничего подобного, пути идиша и старонемецких диалектов разошлись лишь в 12-13 веках… Пока евреи жили в Германии, идиш оставался вариантом немецкого, он стал самостоятельным языком, лишь когда ашкенази двинулись из Германии в славянские земли, в конце 13-го или даже в 14-15 веках… Вот, по крайней мере, пять вполне обоснованных точек зрения на то, как возник этот поразительный языковой коктейль – идиш. 

 
В Восточной Европе идиш, обильно приправленный заимствованиями из местных языков (украинского, белорусского, русского, польского, литовского, чешского, венгерского, румынского), раздробился на диалекты. Различия между ними — в произношении, грамматике, словарном составе — были довольно существенными, однако говорящие на идише евреи всегда понимали друг друга. Все диалекты идиша стекались к одному источнику: ивриту, священному языку Торы – лошн койдеш. 

Отношения иврита и идиша – поистине единство противоположностей. Это красноречиво отразили еврейские поговорки: «Кто не знает иврита, тот необразован, кто не знает идиша, тот не еврей», «Иврит учат, а идиш знают», «Бог говорит на идише в будни, а на иврите в субботу». 

 Иврит – возвышенный язык молитвы, язык учености, книг и философских бесед; его, «разделяя святое и будничное», не использовали в быту. Идиш – повседневный язык простого люда, изменчивый, подвижный, живой. Маме лошн называли женским языком: это был язык «идише мамы», читательницы популярных изданий на идише, в отличие от иврита, «фотершпрах», языка отцов, постигающих премудрости Торы и Талмуда. 

И в то же время идиш недаром сравнивают с дворцом, построенным на фундаменте лошн койдеш. Маме лошн (кстати, даже само это название содержит ивритское слово «лашон» – язык) не просто что-то заимствовал из иврита – он его впитывал. Кроме многочисленных гебраизмов (ивритских слов, прочно укоренившихся в идише и понятных каждому), практически любое слово или выражение на иврите могло быть использовано говорящими на идише, будь то образованные люди, стремящиеся как можно точнее выразить свои мысли, или хитроумные торговцы, желающие скрыть смысл сказанного от немецких, швейцарских или голландских партнеров. 

 
Иврит был для идиша примерно тем же, чем средневековая латынь для европейских языков, а церковнославянский язык — для русского: постоянным источником обогащения, залогом выразительности. Однако и язык Торы не был закрыт от влияний идиша: иврит ашкенази в конце концов стал значительно отличаться произношением от классического библейского языка именно благодаря воздействию маме лошн. 

 
Гармоничное сосуществование двух еврейских языков — книжного иврита и разговорного идиша — нарушилось во второй половине 19 века, когда иврит стал возрождаться как современный разговорный язык, а прежде непритязательный идиш сделался языком литературным. 

Случилось все, конечно, не вдруг. Нравоучительная и занимательная литература на идише существовала уже в 16 веке. Это были переложения библейских сказаний с комментариями, словари, сборники назидательных историй из Талмуда, мемуары, рассказы о путешествиях, наконец, народные пьесы — пуримшпили. И все же идиш оставался «пасынком еврейской литературы» до тех пор, пока на рубеже 18-19 столетий он не стал опорой хасидизма. Превознося искренность и чистоту веры превыше учености, хасиды обращались к простым людям на их языке. Жизнеописания основателей учения и духовных лидеров, мистические рассказы, притчи, сказки сделали идиш истинным языком народной литературы задолго до того, как закончились споры о том, имеет ли маме лошн право на этот статус. 

 
Против своей воли подыгрывали идишу и просветители-маскилим: свои сугубо «антиидишисткие» идеи (интеграция евреев в европейскую культуру, принятие местных языков при одновременном изучении иврита) они могли пропагандировать только на идише. Призывая «забыть язык гетто» на этом самом языке, они сделали идиш языком современной публицистики. С 1860-х годов на идише начинают выходить газеты.

Но, конечно, решающим для становления литературного идиша стало то, что за него проголосовалии талантливые писатели – Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, С. Анский, Ицхак- Лейбуш Перец, Шолом Аш. «Наши писатели смотрели на идиш свысока и с полнейшим презрением… Меня очень смущала мысль, что если я буду писать на «жаргоне», то этим унижу себя; но сознание пользы дела заглушило во мне чувство ложного стыда, и я решил: будь что будет – заступлюсь за отверженный «жаргон» и буду служить своему народу!» — объяснял свой выбор «дедушка еврейской литературы» Менделе Мойхер-Сфорим. Однако очевидно, что не только «сознание пользы дела» заставило писателей-реалистов предпочесть идиш ивриту: для того чтобы правдиво рассказать о жизни еврейских местечек, подходил только идиш – этот колоритный, пряный, неподражаемый
семито-славяно-германский сплав. 

Уже были написаны «Тевье-молочник» Шолом-Алейхема и «Маленький человек» Мойхер-Сфорима, уже гастролировали по России, Украине, Польше еврейские театры на идиш, а клеймо «неполноценного языка» так и не было снято с маме лошн его недоброжелателями. Напротив, в 20 веке противостояние «идишистов» и «гебраистов» вылилось в настоящую «войну языков», охватившую как европейские страны, так и Палестину.

В начале столетия казалось, что у идиша есть серьезные шансы на победу. Хотя в Эрец Исраэль стараниями Элиэзера Бен-Иегуды возрождался разговорный иврит, многим сионистам, в том числе и их лидеру Теодору Герцлю, мысль о том, что иврит сможет в недалеком будущем стать современным разговорным языком, казалась утопической. На стороне идиша были еврейскиеи рабочие партии, и среди них влиятельный «Бунд». Идиш завоевывал адептов даже в стане своих гонителей, среди которых одним из самых ярых был соратник Герцля по Первому сионистскому конгрессу, венский адвокат Натан Бирнбаум. 

 
Бирнбауму, выросшему в семье ортодоксальных галицийских хасидов, был отвратителен примитивный идиш его родителей. Именно ему принадлежат такие нелестные определения маме лошн как «осипшее дитя гетто» и «выкидыш диаспоры». Поскольку идиш реально претендовал на роль общенационального еврейского языка, Бирнбаум, дабы знать врага в лицо, принялся всерьез изучать ненавистный язык и, как многие другие до и после него, попал под обаяние маме лошн. У идиша, пожалуй, не было другого столь пылкого и верного сторонника. Именно благодаря неуемной энергии Бирнбаума и его единомышленников в 1908 году в Черновцах состоялась специальная конференция, просвещенная проблемам идиша. В заключительной декларации идиш был признан общенациональным еврейским языком. В противовес участники Венской конференции 1913 года требовали признать еврейским национальным языком иврит. Диспуты «идишистов» и «гебраистов» часто заканчивались скандалами, выступавших на «неугодном» языке аудитория освистывала. Замечательно описывает подобный диспут Шолом-Алейхем в своих юмористических хрониках «Касриловский прогресс»: «Тут одного гебраиста осенило. Среди всеобщего шума он, словно бомбу, бросил слово: «Черновцы!» Казалось бы, что дурного в слове «Черновцы»? Черновцы — это не что иное, как городок в Буковине, из-за которого дерутся два государства, они только и знают, что изгонять друг друга из Черновцов, сегодня Черновцы принадлежат одному государству, завтра — второму. Так вот же, для касриловских идишистов упоминание о Черновцах в тысячу раз, нет, не в тысячу, а в десять тысяч раз хуже самого последнего ругательства. Обвините их в позорнейшем проступке, смешайте с грязью — только не говорите им о Черновцах! Такова особенность касриловских идишистов. Но такая же странность свойственна и гебраистам. Если вам вздумается задеть за живое касриловского гебраиста, залезть ему в печенку, вы должны сказать ему не более, как одно слово: «Михнатаим» (то есть «михносаим» — штаны). Только предупреждаю: соблюдайте осторожность — гебраист может проломить вам череп…» 

После Октябрьской революции идиш, «язык еврейских пролетариев», получил мощную поддержку советской власти: открывались еврейские школы, создавались всевозможные научные общества, финансировались исследования в области филологии идиша, печатались книги. Советским еврейским ученым уже грезилась «висншафт ин идиш» — наука на идиш. Однако «праздник на еврейской улице» длился недолго: уже в конце 30-х годов власть охладела к культуре национальных меньшинств и советский ренессанс идиша закончился, постепенно сменившись все более жестокими гонениями на еврейскую к ультуру.

Если большевики враждебно относились к ивриту, «языку религии и сионизма», то для сионистов в Палестине неугодным стал идиш. Ради своей великой цели — возрождения иврита — они подвергали идиш настоящему бойкоту, не допуская его в общественную жизнь Эрец-Исраэль. О противостоянии языков на Земле Израиля во времена «пионеров» дает представление анекдот тех лет: «Пожилой еврей прогуливается по набережной Тель-Авива. Вдруг он замечает тонущего человека, который кричит на иврите: «На помощь!» Старик не без злорадства выкрикивает в ответ на идише: «Ты уже выучил иврит? Так научись теперь плавать!». Дискуссии на высоком уровне были не намного доброжелательнее. «Идиш — живой язык. Ему 8-9 сотен лет, а вы хотите его убить!» – выговаривал Башевис Зингер самому Менахему Бегину. Бегин, в сердцах колотя кулаком по стеклянному столику, кричал в ответ: «С идишем мы ничто! С идишем мы превратимся в животных!». До сих пор патриоты маме лошн не могут забыть о том, что к «геноциду идиша» приложили руку и сами евреи – пропагандисты иврита. Однако исход спора языков было суждено решить не «идишистам» и «гебраистам», не сионистам и коммунистам… 

После Катастрофы европейского еврейства в годы Второй мировой войны о противостоянии двух еврейских языков уже не могло быть и речи. Маме лошн и лошн койдеш словно поменялись местами. На живом современном иврите заговорила израильская улица, а идиш ушел из жизни в область этнографии: переместился с улиц и из домов в библиотеки, университетские аудитории, на фестивальные подиумы и театральные подмостки. Только ортодоксальные хасидские семьи, в основном в США и Израиле, по-прежнему говорят на идише, оставляя иврит для общения со Всевышним.

Все меньше на планете людей, для которых идиш — действительно родной язык, маме лошн, но все больше тех, кто, вопреки реальности, пытается продлить его призрачное бытие. Уничтожив мир «идишкайт», Холокост словно дал идишу шанс на бессмертие. Вокруг этого языка возник особый ореол: идиш притягивает, его трагическая судьба завораживает, культурный мир не хочет смириться с этой потерей. Благородное стремление сберечь идиш – словно вызов истории: мы не можем вернуть шесть миллионов погибших, но в наших силах сохранить их язык. 

 
Энтузиастов изучения идиша становится все больше, причем это далеко не только евреи: общества любителей маме лошн есть даже в Японии! Но оптимизм внушает на только обнадеживающая статистика: если уже один раз, вопреки всем историческим закономерностям, стараниями людей произошло чудо из чудес, возвращение к жизни иврита, две тысячи лет числившегося мертвым языком, то почему бы не случиться чуду с еще одним еврейским языком – идишем? Почему бы идишу не жить дальше, хотя по логике вещей (а также по прогнозам ЮНЕСКО) в 21 веке он должен исчезнуть? 

В поле деревце одно,
Грустное томится.
И с ветвей его давно
Разлетелись птицы.
Кто к востоку, кто на запад,
Кто подался к югу,
Бросив деревце в полон
Всем ветрам и вьюгам.

Вот, что, мама, я решил, —
Только ты позволь мне:
Здесь на ветке буду жить
Птицею привольной,
Стану петь я деревцу
Весело и звонко,
Убаюкивать его
Нежно как ребенка.

Плачет мама: «Ой, сынок,
Не было бы худа —
Там на ветке, не дай Бог,
Схватишь ты простуду».
«Полно, мама, не рыдай,
Осуши ресницы,
Не пугайся — только дай
Обернуться птицей».

Просит мама: «Птенчик мой,
Погоди немножко:
Шалькой плечики укрой
И надень калошки.
Шапку теплую возьми —
Зимы наши люты —
Ох, явился в этот мир
На печаль мою ты».

Молит мама: «Не шути
С холодом, мой милый,
Коль не хочешь ты сойти
В раннюю могилу».
«Вот взлетаю — тяжело:
Книзу тянет ноша,
Не дают взмахнуть крылом
Шалька и калоши.

Видишь, мама, плачу я,
Сил у птицы мало:
Ах, зачем любовь твоя
Крылья мне связала!»
Снова деревце одно
И тоской томится —
Ведь с ветвей его давно
Разлетелись птицы.