Автор: Лариса Мангупли
Таможенник киевского аэропорта «Борисполь», проверяя ручную кладь, задержал нас:
— А вот это, гос-по-да (он разбил слово на слоги, очевидно желая придать ему какой-то особый смысл), — за границу провозить не разрешаем. – Сказал, как отрезал, и отделил от трёх золотых колечек и пары моих серёжек, вписанных в декларацию, два старинных полтинника.
Моя дочь возмутилась:
— Почему же не разрешаете? – Монетки эти, между прочим, – память моего прадедушки …
— Какое мне дело до вашей памяти и до вашего прадедушки?! Не положено – и всё! Точка.
— Так! Ждите меня здесь, — смело заявила дочь и уже, было, направилась на поиски старшего по должности, когда хозяин стойки остановил её:
— Да ладно уж, бог с вами, — на выдохе произнёс он, — забирайте их, хотя старинные монеты и запрещено вывозить из страны. – Он вернул полтинники к содержимому моей сумочки и пригласил следующих пассажиров, ожидавших вылета в Израиль.
Казалось, история эта была напрочь забыта. И вот однажды в субботний вечер мы, как обычно, собрались за семейным столом с домашней выпечкой, сладостями, которых в Израиле столько, что, кажется, за всю жизнь просто не перепробовать. Потрескивали оплавляемые огненными язычками, ароматные свечи, придавая нашему чаепитию торжественность и особую праздничность.
— Хорошо живём, — заметил кто-то из детей, смакуя бабушкины блинчики с конфитюром из экзотических фруктов и сдабривая их взбитыми сливками.
– А вот скажи, бабуля, — там, в России, вы тоже так встречали шабат? – спросила внучка.
— По-настоящему субботу мы не встречали – не довелось. Но о том, как это было красиво и торжественно, рассказывали ещё мои родители, — объяснила я. – Они помнили своё детство, которое пришлось на период до Октябрьского переворота в России. Моему же поколению сороковых годов отмечать субботу не пришлось. Потому что в Советском Союзе преследовалась любая религия, а иудаизм – особенно. Нас учили верить лишь в светлое будущее. Правда, вопреки запретам, в семьях нашего рода главные религиозные праздники тайно отмечались. Естественно, об этом никто из посторонних, даже соседи, не должны были знать. Иначе, нас, детей не приняли бы ни в октябрята, ни в пионеры, ни в комсомол. Мало того, могли даже из школы исключить. А взрослым, разумеется, не миновать бы неприятностей на работе.
… В моём же рассказе о далёком прошлом, о котором когда-то поведали мои родители, в тот вечер оживали картинки встреч субботы в их отчих домах. Дочь, знавшая об этом из моих книг, тоже кое-что вспомнила. А потом открыла свой кошелёк и извлекла из него монетку, завёрнутую в вощёную бумагу:
— А этот серебряный полтинник, между прочим, имеет прямое отношение к шабату. Правда ведь, мама?
— Да, конечно, — подтвердила я, и перед моим мысленным взором чётко возник очень давний эпизод.
Был конец мая. Наш самолёт приземлился в Израиле, куда ещё сто лет назад пытались эмигрировать семьи моих родителей, но судьба распорядилась иначе, и добраться до земли Обетованной им не было суждено. Так вот, как только мы оказались в аэропорту «Бен-Гурион», один из тех двух серебряных полтинников, которые удалось провезти, я тут же отдала дочери. На память. Второй же отложила, решив, что передам его сыну, когда повзрослеет…
Почти четверть века прошло с тех пор. Одна монетка так и путешествует из кошелька в кошелёк дочери (она считает её своим оберегом). А о второй я совсем забыла. Теперь уже и сыну более сорока лет, а монетка та как осела на дне моей шкатулки с украшениями, так и пролежала там все эти годы.
Когда все разошлись, я достала тот серебряный полтинник, долго рассматривала, представляла, как держал его в своих натруженных ладонях мой дед Яков. До революции, то бишь до переворота, у него было своё дело – небольшая шапочная мастерская. Известный в городе мастер, он взял в жёны сероглазую красавицу Шамах, дочь раввина Пинхаса Борохова. Шамах получила, по тем временам, хорошее образование, умела читать и писать. Яков изо всех сил старался, чтобы ни дочь почтенного раввина, ни их собственные дети ни в чём не нуждались. С утра до ночи он пропадал в своей мастерской – шил меховые шапки и фески. Заработанных денег хватало, чтобы обеспечить большую, по тем временам, семью, в которой один за другим родились шестеро детей. Мой дед сумел купить двухэтажный дом из восьми комнат, обставить их, содержать прислугу. Несмотря на большие расходы, ему даже удалось кое-что отложить и на чёрный день. А беда-таки случилась…
В январе 1918 года, когда моему отцу было всего одиннадцать лет (к тому времени он уже подрабатывал починкой обуви), в Керчи установилась Советская власть, и это стало печальной вехой в судьбе семьи. Папа на всю жизнь запомнил день, о котором не раз рассказывал нам со всеми подробностями. Говорить об этом спокойно он не мог, нервничал, заикался, рассказ его становился сбивчивым, непоследовательным, глаза краснели и наполнялись слезами. До сих пор живут в моей памяти его полные горечи и обиды слова: «Это же были настоящие бандиты! Они ворвались к нам субботним вечером, когда семья собралась за праздничным столом. Вооружённые солдаты с красными бантами на шинелях перевернули весь дом. Искали золото и драгоценности. Они забрали все наличные деньги, женские украшения, столовое серебро, всю более или менее приличную одежду и постельное бельё, продукты питания. Всё награбленное набили в большие мешки и унесли с собой. А перед уходом старший из бандитов, угрожая расстрелом, приказал главе семейства в трёхдневный срок освободить весь дом, который «экспроприируется для нужд Революции».
… Теперь, всякий раз, когда приезжаю в родную Керчь и прохожу мимо сохранившегося двухэтажного дома моего деда Якова на улице Циолковского, вспоминаю папины рассказы. Тогда всё, что годами наживалось тяжким трудом и такой жёсткой экономией, рухнуло в одночасье, ушло, к сожалению, безвозвратно. Семья страшно бедствовала, скиталась по чужим квартирам. В апреле 1918-го Керчь была оккупирована австро-германскими войсками, а в конце того же года – англо-французскими интервентами. Вслед за ними город захватили белогвардейцы. Тогда от голодной смерти семью деда спасла та маленькая коробочка с золотыми монетами, которую он предусмотрительно спрятал в своей мастерской под раскройным столом…
«Когда мне исполнилось восемнадцать лет, — вспоминал папа, — отец достал из коробочки, где когда-то хранились золотые монеты, серебряный полтинник (пятьдесят копеек) и сказал, мол, возьми себе на память. Я удивился — монета, как монета. И какая в ней особая ценность, чтобы хранить? Но отец как-то загадочно улыбнулся и объяснил, что она, скорее всего, не серебряная, а платиновая. И обратил моё внимание на буквы «П» и «Л» на ребре полтинника…».
Именно эту монетку, которую я собиралась передать сыну, но совсем забыла о ней, и достала со дна шкатулки с моими украшениями. Вот она, отливающая холодным серебряным блеском, лежит на моей ладони и хранит в себе память об ушедшем времени. На одной стороне изображён кузнец, поднявший молот над головой; от наковальни расходятся снопы искр. А на обороте — герб СССР, призывающий пролетарии всех стран соединяться. На боковой поверхности указано, что в монете содержится 9 граммов чистого серебра 900 пробы, и стоят инициалы минцмейстера (П.Л). Открываю Википедию и узнаю, что (П.Л) – это инициалы чиновника Ленинградского монетного двора Петра Латышева. Он-то и проверял указанную пробу и вес серебра. Но в то далёкое и смутное время кто-то решил, что буквы (П.Л) указывают на платиновый состав денег. Потому большинство монеток очень быстро разошлось и осело в «кубышках». Как бы там ни было, а раритет этот дошёл до нас как память о былом…
— Расскажи, бабушка, а как эта монетка попала к тебе и почему ты хранишь её столько лет, если она не представляет особой ценности? И ещё — откуда взялся второй полтинник? – задала резонный вопрос младшая внучка.
— А потому, что история эта имеет своё продолжение. И связана она не только с твоим прадедушкой, но и с прабабушкой тоже. Но — давай всё по порядку. В 1924 году моей маме исполнилось двенадцать лет. Тёплый апрельский день её рождения выпал на субботу. (Кстати, и родилась она тоже в субботний день). Мой дедушка Авраам подозвал её и сказал: «Ты, дочка, уже большая. Пойдёшь со мной в синагогу, и там мы отметим твоё взросление — бат-мицву. К сожалению, нет у меня золотого колечка, чтобы подарить тебе, но в память о сегодняшнем дне сохрани хотя бы это». И он положил ей на ладошку блестящий серебряный полтинник. Мама тогда с интересом рассматривала монетку. «Надо же, — подумала она, — а денежка-то, выходит, тоже именинница… Написано же на ней: «1924 г».
Теперь ты знаешь, почему монетка эта хранится у твоей мамы, объяснила я внучке. А на следующий день прочитала в Википедии, что самый распространённый из полтинников 1924 года не так уж и прост, как выглядит, что исключительно из этих монет можно составить настоящую коллекцию, которую весьма высоко оценят специалисты. Вот только самые желанные экземпляры вряд ли удастся раздобыть…
Я долго сверяла характеристики полтинников, выпущенных в 1924 и в 1925 годах, с нашими двумя монетами, которые, к сожалению, не оказались самыми желанными для нумизматов. Но зато была в них своя, особая ценность. Та ценность, которую не купишь ни за какие деньги. Имя ей — память.
Вместо послесловия
Впервые эти две монеты встретились в сентябре 1934 года, в день, когда поженились мои родители. Вместо обручальных колец жених и невеста обменялись, как талисманами, своими серебряными полтинниками, когда-то подаренными их отцами. И хранили их так же, как долгие-долгие годы хранили верность друг другу. И как память о прошлом. Память, которой суждено жить.
Иллюстрации Оксаны Вайнер
