Фото: МК
Автор: СЕРГЕЙ ШТИЛЬМАН, член СП Москвы.
sstilman@mail.ru
Книги в том девятом классе в начале «лихих девяностых» почти никто не читал: ни классику, ни даже самую облегчённую беллетристику. О школьной программе и говорить нечего. Как звали главного героя гоголевских «Мёртвых душ», многие не знали. Вести уроки литературы в эти годы было истинным мучением.
Поэтому Наташа Антонова – девочка из семьи московских журналистов – на моих уроках не могла не блистать. Сделать это было не сложно. Но Наташа – и это поразительно – работа на полную катушку на каждом уроке литературы. Когда она начинала говорить, все – даже самые отъявленные бездельники и хулиганы – замолкали. Это было поистине райское пение Орфея в подземном царстве Аида, повергавшее в столбняк даже тех, кто понятия не имел о том, кто это такие – Чацкий или Гринёв; тех, кто смеялся, услышав фамилию Грибоедов, думая, что это кличка. Речь Наташи была образной и удивительно точной. О ней, как и о главном герое «Горя от ума», вполне можно было сказать: «Что говорит! и говорит, как пишет!»
Поэтому, сколько бы я ни старался хоть как-то разнообразить опрос на своих уроках, всё неизменно скатывалось к тому, что отдувалась за всех Антонова, не прилагая при этом видимых усилий, – с неизменной улыбкой. Она вообще по жизни была улыбчивой. Да, учились в том классе несколько старательных девочек, которые пытались тянуться за Антоновой. Но они были сильны, скорее, в точных науках, и их ответы по сравнению с Наташиными выглядели более чем скромно.
Ссылки на труды Лотмана и Набокова, Турбина и Эйдельмана, Непомнящего и Рассадина даже меня заставляли широко открывать глаза. То, как Антонова легко сопоставляла Чацкого с князем Мышкиным, Дон Кихотом и Гамлетом, как говорила о роли запахов в романе Достоевского «Преступление и наказание»,– я помню до сих пор.
Впрочем, чему удивляться: Наташа собиралась поступать на факультет журналистики МГУ, который в своё время закончили её родители.
О сочинениях, написанных Антоновой, и говорить нечего. Над каждым из них она работала долго и тщательно, вылавливая всех «блох». Поэтому найти в её тексте описку, а тем более ошибку – было задачей не из лёгких.
Как сейчас помню: урок литературы, мой вопрос, адресованный всему классу, и одна-единственная рука Наташи, неизменно поднятая с третьей парты у окна.
Так продолжалось больше полутора лет. Я и не представлял себе, что может быть как-то иначе. Давно привык к такому положению вещей как к данности.
Когда Наташа заболевала – хотя бы ненадолго – её отсутствие ощущалось очень остро. Словно из класса, из его учебного механизма вынимали какой-то главный, приводящий всё в движение ремень…
Однако ближе к весне, когда Наташа училась уже в выпускном, десятом классе, ситуация постепенно, почти незаметно начала меняться. Вот моя ученица не сдала вовремя сочинение. Да и сама работа была написана явно впопыхах. Вот она осталась безучастной, когда я задал классу очередной каверзный вопрос в расчёте на то, что уж на него-то Антонова обязательно клюнет. И взгляд у неё стал какой-то другой, отстранённый, что ли, отсутствующий. Но я решил, что моя ученица, как это обычно случается в её возрасте, влюбилась в кого-нибудь из ровесников. Что пройдёт время – и всё вернётся на круги своя.
Настоящим шоком стала для меня ситуация, когда после одного из моих заковыристых вопросов, которые Наташа особенно любила, она подняла руку. И я так обрадовался: ну, наконец-то! Сработало! Сразу же вызвал её:
– Наташа, ты хочешь ответить?
– Можно мне уйти с урока? – каким-то бесцветным голосом попросила она.
Я, помнится, сказал Наташе через пару дней, во время перемены: «Знаешь, мне тут приснился страшный сон, что ты получаешь за сочинение двойку, а на уроке говоришь, что “Преступление и наказание” не читала и даже в руки брать не собираешься! Я проснулся в холодном поту».
Наташа как-то вскользь взглянула на меня, сразу же отвела глаза и произнесла еле слышно: «А у меня сейчас совсем другие сны». И глаза у неё опять были другие, глядящие куда-то внутрь себя.
А ещё через пару недель меня вызвала к себе в кабинет завуч Елена Дмитриевна. Её в нашей школе местная шпана боялась куда больше, чем мужчину-директора, несмотря на её молодость и миловидность. Поразило меня то, что перед началом разговора завуч закрыла дверь своего кабинета на ключ.
– Скажите, а как у вас учится Наташа Антонова?
– По сравнению с двоечниками блестяще, по сравнению с собой прежней – хуже некуда.
– Значит, и у вас…
– А что случилось-то?
– А случилось то, что наша с вами Наташа полюбила человека, который лет на двадцать старше её… Художник какой-то… И собирается уходить из дома. Мало того – она хочет уехать из Москвы, потому что художник этот живёт в другом городе: то ли в Саратове, то ли в Самаре. Уже не помню, где именно. Странный он какой-то: то ли непризнанный гений, то ли сумасшедший.
– А что родители?
– А ничего! Ни слова, ни уговоры, ни угрозы на неё не действуют. Наташа словно с цепи сорвалась. И слушать ничего не желает. Говорит, ей уже семнадцать лет, она давно получила паспорт и может распоряжаться своей жизнью сама, не спрашивая ни у кого разрешения.
– Но ведь она ещё и школу не закончила! – ужаснулся я. – И потом – как же институт? Ей же экзамены сдавать, творческий конкурс проходить! Она ведь на журфак МГУ поступать собиралась!
Елена Дмитриевна махнула рукой:
– А!.. Какой там журфак!.. Она говорит, что будет учиться в вечерней школе в этом своём Саратове. Или в Сызрани…
– Ну, и что делать будем?
– Я вас прошу не как завуч, а просто как человек. – Елена Дмитриевна смотрела на меня в упор. – Если хотите, как мать. Наташа уважает вас, считается с вашим мнением. Вы её любимый учитель. Это все знают. Попробуйте поговорить с ней! Может, она хоть вас послушает. Я пыталась с ней побеседовать – смотрит сквозь меня. И тянуть с этим делом нельзя. Антонова собирается уехать в ближайшее время.
Я вышел из кабинета завуча на ватных ногах и почувствовал, как земля буквально уходит у меня из-под ног. Шёл, шаркая, как на лыжах…
Эх, Наташа, Наташа… – что же ты со всеми нами делаешь!..
Всю ночь не спал – думал о том, как буду говорить со своей ученицей, что скажу ей, какие доводы приведу, чтобы она осталась в школе, не изуродовала свою жизнь, не сломала жизнь своих родителей.
Гнула к земле и сама ситуация: влип – так влип. Вот уж никогда не предполагал, что окажусь последним, кто может уговорить Антонову одуматься…
Разговор этот случился на следующий день, после уроков. Наташа пришла в мой кабинет и вопросительно посмотрела на меня.
Я что-то говорил ей. Как мне казалось, убедительно. О том, что ей нужно учиться. Что любой наш поступок в этой жизни необратим. Что она бросает родителей. А ведь они любят её, они её воспитали. И бросает она их ради кого-то, о ком она, может быть, толком и представления не имеет. Наташа слушала, глядя мне в глаза, не прерывая, не выказывая никаких признаков нетерпения или раздражения. Когда я иссяк, сказала: «Я вас услышала! Спасибо вам! А он – не кто-то. Таких людей больше нет. Я нужна ему, и ради него хоть на край света…»
И ушла. И дверь за ней закрылась.
На следующий день Наташа пришла в школу за документами. Ей их не выдали. И тогда она уехала с одним только паспортом. Личное дело Наташи Антоновой примерно через месяц получила её мать. Я видел её мельком и сразу даже не узнал: она как-то потускнела, сгорбилась. Шла по школьному коридору, никого не замечая, ни с кем не здороваясь.
Наташин класс в июне сдал экзамены по литературе. Сдал через пень-колоду, откровенно слабо. Потом был выпускной. Без Наташи.
После летних каникул я взял другой девятый класс, почти такой же – нечитающий. Школьная ряска затянула меня, и я всё реже вспоминал Наташу Антонову.
А через несколько лет, ближе к лету, стоя на автобусной остановке, поймал на себе чей-то пристальный взгляд. Пригляделся: молодая женщина. Стоит и смотрит на меня во все глаза. И улыбается так знакомо. Через какое-то мгновение меня осенило:
– Наташа? Антонова?
– Неужели я так изменилась?
– Совсем другое лицо! И глаза. Но улыбка та же. Как ты, Наташа?
– Вот – вернулась домой. К родителям. Сначала я хотела освободиться от зависимости от них, забыть об этой своей пуповине. Не хотелось идти по их стопам, по выбитой дорожке, хотелось проложить свою… А теперь поняла, что ничего забывать нельзя. Ничего и никогда! Слава богу, с родителями за эти три года ничего страшного не произошло. Только мама часто болеет, а папа начал пить.
– А как твоя семейная жизнь?
Наташа помолчала немного, потом сказала, тщательно взвешивая и оценивая каждое слово:
– Я пережила за это время такое, что и вспоминать больно, но никогда не согласилось бы, чтобы меня всего этого лишили. Я три года была рядом с человеком, талантливее которого вряд ли когда-нибудь встречу, и многому у него научилась. Но вот пришло время освобождаться и от этой зависимости, вставать на собственные ноги. В этой жизни за всё нужно платить, особенно за самостоятельность. А вас я часто вспоминаю. Помню наши уроки и то, как вы меня тогда уговаривали остаться!
– Наташа, а ведь в тот момент можно было ещё всё изменить, повернуть назад…
– Нет. Никто ничего сделать бы не смог. Я слово тогда дала, что поеду с ним. А слово – не воробей. Сами же учили нас: «Не дал слово – крепись, а дал – держись». Ну, и получается, что я тогда свою точку невозврата уже прошла. Помните, что это такое?
– Ещё бы! Хороший образ. Твой – фирменный. Тебя ни с кем не спутаешь. Я помню твои ответы на уроках. И сочинения твои храню.
– Спасибо вам. Ну, всё. Давайте прощаться. Вот и мой автобус. Я спешу.
Наташа легко взбежала по ступенькам. Двери за ней закрылись, и она уехала.
Я решил не дожидаться своего автобуса – пройтись до метро пешком. Благо погода была хорошая: светило солнце, отчаянно перекрикивая друг друга, радовались теплу воробьи. Шёл и думал.
Вот мы, учителя, говорим на уроках много правильных, искренних слов, обсуждаем с учениками вечные, проклятые вопросы, которые волновали людей разных эпох. Дети уважают нас, иногда даже любят. А приходит время делать выбор – и они переступают и через нас, учителей, и через своих родителей, и через наши слова.
В силах ли мы, учителя, остановить своих учеников, когда видим, что они собираются сделать шаг, который, по нашему мнению, пустит под откос, исковеркает всю их жизнь? Можем ли мы и их родители встать в дверях класса или квартиры, как та самоотверженная женщина в картине Владимира Маковского «Не пущу!» на пороге кабака. И – не пустить? Имеем ли мы на это право? Или должны позволить нашим ученикам приобретать жизненный опыт ценой собственных ошибок и жизненных драм?
Я задавал себе эти вопросы, и ответов у меня на них не было. Боюсь, их нет и сейчас.
С Наташей мы больше не встречались.
От кого-то из её одноклассников я узнал, что она всё-таки поступила на факультет журналистики МГУ.
А потом я стал читать Наташины статьи о русских художниках: Нестерове, Крамском, Шишкине, Саврасове, Перове, Серове, Маковском… Статьи умные, глубокие, сильные. Наташины. Я много читал о жизни этих живописцев. С детства знал и любил их картины. Сколько раз, пока учился в школе, бегал в Третьяковку! Жил тогда рядом. Но статьи Наташи Антоновой всякий раз заставляли меня по-другому взглянуть на творчество этих выдающихся мастеров, открыть для себя что-то новое, ранее неизвестное, переворачивающее всё моё представление об их шедеврах.
Я читал эти статьи и понимал: их пишет человек, который нащупал, нашёл свою, собственную тему, который ни о чём не жалеет.
Иллюстрация: YouTube. Сергей Штильман. Презентация книги «Терра инкогнита».
