ОДИННАДЦАТАЯ ЛЕПЁШКА
Мой отец в Йём Кипур постился. Ходил в синагогу. Всё это было заложено у него с детства, когда он ещё учился в «хедере», в маленьком латвийском городке Тукумс. Ничто не могло поколебать его веру.
Мама, которая до войны соблюдала все традиции, кошерную кухню, пост в Йём Кипур, после пережитого в годы войны всё это прекратила. Она, потерявшая всех своих близких, больше не верила в Бога.
Говорила: где он был, как мог допустить такое?
Отец отвечал, что Богу вопросы не задают и сделки с ним не заключают! Мама после войны в Йём Кипур больше не постилась. В этот день она всегда повторяла, что в эвакуации постилась более чем достаточно, за себя и за свою семью. Четыре голодных года эвакуации в Средней Азии, в Узбекистане. Маме ещё повезло, когда старый узбек дал ей работу. Надо было на базаре продавать лепёшки. Продав десять лепёшек, одиннадцатую мама получала для себя. Это была плата за работу.
Так она стояла на солнцепёке с совсем маленькой дочуркой (моей старшей сестричкой, 1940 года рожд.) и торговала лепёшками. Голодный ребёнок плакал, теребил её за юбку: «Мама, дай пёшку, хочу пёшку…». Но надо было сперва продать эти проклятые десять. Иначе узбек мог уволить…
.У каждого свой Йём Кипур. Каждый со своим понятием. Кто постится, кто нет. Главное, чтобы был мир, и наши дети никогда не знали, что такое война и голод.
Я в этот день зажигаю поминальную свечу…
Иллюстрация из личного архива автора
ВОЗВРАЩЕНИЕ
КО ДНЮ ХОЛОКОСТА
Жертвы Холокоста. 6 миллионов.А те, кто чудом уцелели, выжили в этом невообразимом кошмаре и остались до конца дней своих с вечно кровоточащей раной в сердце, с неизгладимыми воспоминаниями о потерянных родных и близких.
Они разве не жертвы Холокоста?!
Когда мне было лет восемь, мы с мамой поехали в Лиепаю, город, где она родилась. У моей мамы в гетто погибли практически все родные. Осталась двоюродная сестра Ида Фишер, у которой мы и остановились. Мама взяла меня за руку, и мы пошли в «тот» дом. В дом, где жила моя бабушка, её дочери – мои тёти, где выросла моя мама. Мне тогда было очень страшно, думала, что мама там будет сильно плакать, и этого я боялась больше всего. Сам дом не помню, кажется, он был деревянным, двухэтажным. Нас пустили в квартиру. Там жила русская семья. Облупленные стены и двери, пустота и убожество, бедность. Мама не плакала. Сказала только, что всё изменилось, внутри сделали перегородки, образовались новые комнаты-коморки.
Наверно, это было хорошо для мамы, почти ничего не напоминало ей о той довоенной жизни. Она держалась хорошо, возможно, чтобы не травмировать меня, ребёнка. А что творилось в её душе, это знала только она.
