Разговор по душам с доктором технических наук, профессором Альтшулером Эдгартом
По поручению редколлегии интернет — журнала “Наука и жизнь Израиля” я встретилась с профессором, доктором технических наук Альтшулером Эдгартом Бенционовичем — человеком очень интересной судьбы – и имела с ним продолжительную беседу. Поводом для нашей встречи явился огромный интерес читателей вышеуказанного журнала к его статье “Заметки с 70 – го градуса северной широты”, посвящённой Норильску, где он прожил почти 30 лет. Количество прочтений данной статьи, опубликованной приблизительно год назад, уже превысило несколько тысяч раз. С учётом этого естественен мой первый к профессору Альтшулеру вопрос:
А.Т. Эдгарт, чем Вы можете объяснить такой интерес читателей к Вашей статье?
Э.Б. Думаю, что это связано с недостаточной информированностью людей об уникальном городе Норильске, так как все их знания, как правило, сводятся к страшному холоду, ГУЛагу и сумасшедшим деньгам. Смею утверждать, что это далеко не так, ибо из этой информационной цепочки выпадает самое главное звено – норильчане. Норильчане — это удивительные люди, живущие и работающие в экстремальных климатических условиях Крайнего Севера (девятимесячная зима, полярная ночь, сорокоградусные морозы, шквальные ветры и т. д.), идущие, закутанные по самые глаза, на работу, в школу, в институт практически в любую погоду, помногу дней ожидающие в аэропортах лётную погоду, готовые в любое время, если возникнет необходимость, придти любому на помощь. Это они построили красивый современный город Норильск за Полярным кругом. Это они создали крупнейший промышленный центр – Норильский комбинат, аналога которому в мире на этих широтах просто нет. И за всем этим стоит их тяжёлый труд, огромное мужество и сильный характер, позволяющий преодолевать колоссальные физические и психологические трудности.
А.Т. Вы любезно подарили мне свою книгу “От ректора до ректора”, несколько лет назад вышедшую в Норильске. В самом начале книге Вы пишете, что вся Ваша жизнь уместилась в три слова: «Ростов – Норильск — Израиль». Может мы нашу беседу в такой последовательности и построим?
Э.Б. Пожалуйста. Родился я в Ростове-на-Дону в обычной советской семье: папа — инженер, мама – домохозяйка. После рождения первого мальчика, моего брата, родители ждали девочку, но родился я, беспокойный и подвижный ребенок. Жили мы в двух комнатах коммунальной квартиры. Эта квартира стоила моей маме много сил и здоровья по двум причинам: во-первых, пятый этаж, а с возрастом – это стало весьма проблематично. А во-вторых, хулиганская антисемитская семья, жившая с нами бок о бок. Помню, когда мама готовила обед, то звала меня на кухню, чтобы я постерёг кастрюлю, дабы соседи каким–либо способом не смогли напакостить.
А.Т. В жизнь наших родителей и Вашего поколения властно вторглась война. Что произошло с Вашей семьей?
Э.Б. Когда началась война, папу сразу забрали в армию. С октября 1941 года по февраль 1944 года он служил командиром роты прожектористов на Малой земле. После Малой земли папа ушёл с советскими войсками на Запад. Мама осталась в Ростове одна с двумя маленькими детьми двух и семи лет. В связи с реальной угрозой захвата города немецкими фашистами, она решила поискать родственников в Сталинобаде (Душанбе). Путь туда был долгим и изнуряющим: в поездах, на пароме, на телегах, а нередко, и пешком. Мама не любила вспоминать об этом, как и обо всей жизни в эвакуации. Я же помню только мамино тепло, когда она закрывала меня своим телом при бомбежках и укачивала, когда я всем мешал спать.
В Сталинобаде мы жили в ужасающей нищете, в сыром и тёмном подвале, куда дневной свет проникал только через какую-то дырку в потолке. Спали втроём – мама, брат и я — на деревянном топчане, а по полу бегали крысы. Мама устроилась работать уборщицей. Меня она оставляла дома под присмотром старшего брата. Но брат был, естественно, занят своими делами и поэтому я был предоставлен самому себе. Всегда голодный, я ел всё, что находил на улице, а главное, пил грязную воду из арыков, что категорически мне мама запрещала. Вследствие этого я постоянно болел. Никаких игрушек у меня никогда не было. Их заменяли фантики от конфет, бараньи кости (альчики) и гильзы от патронов. В конце войны папа нас нашёл, и мы все вместе вернулись в Ростов. В разбитой ростовской квартире ничего не было, кроме пианино “Красный октябрь”. Видимо, из–за его большого веса и габаритов бывшим жильцам не удалось стащить пианино с пятого этажа.
Естественно, что моя судьба похожа на судьбу многих людей моего поколения, переживших катастрофу. Но я однозначно заявляю: никому и никогда не прощу того, что у меня украли детство.
А.Т. Академик Исаак Халатников в интервью, которое он дал в 2002 году газете «Темп», сказал, что всегда, знакомясь с человеком, спрашивал, кто был Ваш учитель? Расскажите, кому Вы обязаны пониманием жизни?
Э.Б. На каждом жизненном этапе у меня, как и у каждого человека, был свой учитель. Но первый импульс понимания жизни я получил от своей бабушки Сары. Она нам с братом всегда говорила, что еврей должен быть скромным и умным. Мы ей возражали: может быть, наоборот, умным и скромным. На что она отвечала: «Умных евреев много, а скромных мало». Бабушка была женщина очень властная, строгая, привыкшая к тому, что её желания всегда беспрекословно выполнялись. Прожив большую часть своей жизни во Франции и Польше, где родилась моя мама, она знала восемь европейских языков, в том числе и идиш. Русским практически не владела и говорила на нём с жутким акцентом, совершенно не соблюдая падежи. Бабушка весь день читала какие–то толстые книги, не выключая свет настольной лампы далеко за полночь. Просыпалась поздно и вставала с кровати, когда все уходили в школу и на работу. Бабушка очень за собой следила: всегда была красиво причёсана и аккуратно одета. Выросшая в обеспеченной еврейской семье и получившая прекрасное домашнее воспитание, к кастрюлям, по её собственному выражению, тяги не испытывала. Зная её характер и жизненные принципы, родители к ней ни с какими поручениями по дому не обращались. Единственной обязанностью бабушки было заниматься внуками: следить за тем, чтобы мы с братом читали книги, выполняли уроки, учили иностранные языки, играли на пианино. Из дому она выходила редко, как по причине больных ног, так и отсутствия общения с окружающими из–за плохого знания русского языка. В конце жизни бабушка делала вид, что русский язык вообще не понимает и со всеми пыталась говорить только по — французски.
А. Т. Эдгарт, Ваша юность и отрочество прошли в Ростове. Этот город после войны пользовался очень плохой репутацией. Недаром его называли “Ростов – папа”, по аналогии с “Одессой – мама”. Как Вам удалось не попасться в криминальные сети?
Э. Б. В Ростове, у молодых людей, как правильно Вы заметили, было две дороги: стать бандитом или им не стать. Послевоенный Ростов был переполнен ворами, блатными, урками и просто бродягами, которые сбивались в какие-то преступные группы, контролировали отдельные улицы и даже целые районы. В соответствии с этим, каждый уважающий себя пацан должен был курить и носить в кармане кастет или нож. Я тоже курил и у меня тоже был кастет. Когда я приходил домой, то прятал его в нише между этажами. Когда выходил из дому – забирал с собой. Взрослые ребята приносили в школу настоящие финки с наборной ручкой. Они выменивали их у пленных немцев на сигареты или спиртное. Но это уже был другой мир — мир криминала, где нам места не было.
Естественно, что молодые люди, типа меня, может быть, в силу романтики возраста, а может быть, из чувства самосохранения, жаждали походить на всю эту покрытую флёром таинственности бандитскую публику. Причём, мы не только хотели ей подражать. Мы гордились знакомством даже с мелкими жуликами. Я вспоминаю, как взахлёб пересказывали друг другу различные байки об убийствах, ограблениях, о бандах типа “Чёрная кошка” или “Народные мстители”. Было большой удачей для таких пацанов, как я, вечером посидеть рядом с каким–нибудь дворовым авторитетом и послушать рассказы о блатной жизни. Его шикарные атрибуты – кепочка с коротким козырьком и сапоги гармошкой – казались нам верхом моды. Мы даже пытались, как настоящие бандиты, закрепить на одном из передних зубов кусочек фольги, имитируя фиксу. При этом часами тренировались лихо сплёвывать сквозь зубы.
Однако на всех этапах моего взросления между улицей и мной непреодолимой преградой стояли мама и бабушка. Они не оставляли свободного времени в моём распорядке дня на “хулиганские контакты”, нагружая меня различными кружками и спортивными секциями, заставляя часами заниматься музыкой. При этом стоило мне заикнуться о гулянии во дворе или походе в городской сад, как мне сразу подсовывалась какая-нибудь интересная книга, от которой я не мог отказаться. Телевизоров в то время ещё не было, а посещение кино было для нашей семьи непозволительной роскошью.
А.Т. То есть, как я понимаю, тяжёлое детство плавно перетекло в голодную юность?
Э. Б. Совершенно верно. Хорошо помню время, когда хлеб выдавали по карточкам, а обед мой состоял из двух пирожков с ливером. В силу малолетства, я воспринимал всё происходящее в стране, как естественный процесс и даже не мог себе представить, что есть другая жизнь. Так как мама не работала, то мы жили на одну папину зарплату. День получения папой зарплаты ознаменовывался тем, что, идя с работы домой, он покупал полкило любительской колбасы и батон белого хлеба. Это был настоящий пир души, который, к большому сожалению, длился всего один день. Каждый год я ждал и радовался, когда по радио 1-го марта, объявляли очередное снижение цен на промышленные и продовольственные товары. Слушая радио, я старался прикинуть, сколько и чего теперь смогу дополнительно купить. Вспоминаю, как все плакали, когда умер Сталин. Я в тот день сдавал в музыкальной школе экзамен по гаммам. Играть на рояле было невозможно, так как вся клавиатура была мокрой от слез. Моя мама тоже периодически всхлипывала и причитала, как мы будем без Сталина жить. Реакция папы была более сдержанной. Привыкший за многие годы на тему советской власти вообще не говорить, он и сейчас отмалчивался. Сорвался только один раз: в день похорон Сталина, когда по радио непрерывно звучала траурная музыка, папа резким движением выключил радиоприёмник.
А. Т. Эдгарт, Вы закончили школу с золотой медалью и поступили в Новочеркасский политехнический институт. Но почему вы выбрали по окончанию института для своей будущей работы Норильск — это забытое Богом и людьми место?
Э.Б. Вам даже трудно поверить, но это была романтика юности. Мне так интересно рассказывал о Норильске товарищ моего старшего брата, приехавший в Ростов в отпуск, что у меня не было и тени сомнения в правильности своего выбора. При этом я совсем не думал о том, что Норильск — это город ссыльных каторжников, что там очень холодно и несколько месяцев не бывает солнца. Такие аргументы по молодости в расчёт не принимаются. Главное для меня было то, что это экзотический край, совершенно не похожий на то место, где я живу. Можно было, конечно, остаться в Ростове и спокойно просуществовать там до конца своих дней. Но я выбрал Норильск, как Вы заметили, – Богом забытое место, и прожил там очень интересную жизнь. Кто–то из классиков сказал: человек счастлив там, где сумел себя творчески реализовать.
А. Т. И с чего началась Ваша реализация?
Э. Б. Со слёз мамы и отправки трёх больших ящиков багажа с тёплыми вещами, книгами, пластинками, посудой и прочей утварью в Норильск. Время следования багажа – от Ростова до Красноярска по железной дороге, а затем от Красноярска до Норильска пароходом по Енисею – занимало полтора месяца. Так как я получил распределение в Норильский индустриальный институт, то должен был прибыть на работу к началу учебного года. К сожалению, билет на самолёт я сумел приобрести только на одиннадцатое сентября. Каждую ночь я пытался перерегистрировать свой билет на ближайший норильский рейс. Но тщетно – желающих улететь в Норильск было, хоть отбавляй. После бессонной ночи в аэропорту, утром я уезжал отсыпаться к тёте — младшей сестре моей мамы. Семья тёти, муж которой имел академическое звание, жила на первом этаже двухэтажного коттеджа на Воробьёвых горах. Второй этаж этого коттеджа занимала семья академика Зельдовича Я. Б., с детьми которого я регулярно общался, когда они приходили в гости к моему двоюродному брату. Самого Якова Борисовича я видел всего несколько раз. При встрече со мной он почтительно приподнимал шляпу и приветливо здоровался. Вечером каждого дня я возвращался в аэропорт с надеждой, что сегодня мне повезёт и я улечу в Норильск.
И тем не менее, время в аэропорту я провёл с большой для себя пользой, так как имел возможность поближе познакомиться со своими будущими земляками. Конечно, это были разные люди, но бросалось в глаза их непривычная для меня северная открытость, прямота, а главное — желание помочь. Деньги, которые мне дали на дорогу родители, скоро закончились, и меня норильчане потихоньку подкармливали. Однако чудеса начались, когда через нескольких ночей бдения в московском аэропорту ко мне подошёл средних лет мужчина. Мы познакомились — это был начальник водного хозяйства Норильска Александр Александрович Вершинин. Оказалось, что он тоже закончил Новочеркасский политехнический институт, но только до войны. В Норильске живёт c 1944 года. Мы много ночных часов провели в разговорах: он мне рассказывал о Норильске, я ему – о Новочеркасске. В один из дней нашего знакомства Александр Александрович, оценивающе посмотрев на меня, предложил меня “одеть”. С этой целью мы поехали в универмаг “Москва” на Ленинском проспекте. Там он завёл меня в кабинет замдиректора универмага, а оттуда я вышел с двумя большими пакетами, в которых были костюм, рубашки, галстуки, туфли, куртка и даже шляпа. За всё уплатил Александр Александрович, сказав, что деньги я ему верну, когда они у меня будут.
В Норильск мы прилетели 12 сентября 1963 года. И если в Москве ещё была тёплая осенняя погода, то в Норильске уже лежал снег, и дул холодный, пронизывающий до костей, северный ветер. Так что московские приобретения мне очень пригодились прямо в аэропорту. Александр Александрович довёз меня до города и помог устроиться в гостиницу. На следующий день я пошёл искать Норильский индустриальный институт, в котором проработал почти тридцать лет, вплоть до отъезда в Израиль, пройдя путь от рядового сотрудника до ректора.
А. Т. А зачем в Норильске, на Крайнем Севере нужно было создавать самостоятельный индустриальный институт?
Э. Б. Хороший вопрос. Дело в том, что Норильский горно-металлургический комбинат (НГМК), колоссальный промышленный комплекс, был основан в 1935 году и успешно развивался, по большому счёту, благодаря интеллектуальному и физическому труду заключённых Норильлага. Среди этих заключённых, кроме бандитов и изменников Родины, была масса замечательных учёных и инженеров. Но когда в 1956 году зона прекратила своё существование, многие из них, освободившись из лагеря, стали покидать Норильск. Восполнить данный пробел только за счёт молодых специалистов и демобилизованных воинов не представлялось возможным. Поэтому было принято решение создать в Норильске собственный институт и готовить для Норильского промышленного района свои кадры, адаптированные к местным условиям и знающие специфику норильского производства.
Когда я приехал в Норильск, институту было всего полтора года. Он располагался в семиэтажном здании сталинской постройки, которое занимало весь квартал и раньше принадлежало Норильскому горно–металлургическому техникуму. Это было на тот момент самое большое и самое высокое здание в Норильске. Очевидцы рассказывали, как тысячи заключённых, с лопатами и кирками, рыли под него огромный котлован в вечной мерзлоте, продвигаясь в день на глубину порядка 30-40 сантиметров. Это была норма выработки для получения заключённым суточного пайка. Если заключённый из котлована по окончанию рабочего дня сам выбраться на поверхность не мог, его там и оставляли. Так что Норильский институт построен, в полном смысле этого слова, на человеческих костях. Однако цинизм этой стройки заключался ещё в том, что рядом с ней на городской площади каждый день с утра до вечера, в сорокоградусный мороз и пургу, играл духовой лагерный оркестр, который должен был вдохновлять строителей на трудовые подвиги. Это было ужасное зрелище: лица музыкантов были в крови, так как из-за соприкосновения с музыкальным инструментом у них на морозе разрывались губы. Отказаться играть заключённому было нельзя, так как за саботаж полагался расстрел на месте.
А. Т. Хорошо. Было принято решение об открытии института, но за таким решением всегда стоит масса непростых проблем: нужно найти преподавателей, набрать студентов, создать лабораторную базу, выстроить учебный процесс и т. д.
Э. Б. Совершенно верно. Создание института в Норильске вызывало больше вопросов, чем ответов. И центральный из них был связан с кандидатурой ректора. После тщательных поисков выбор пал на талантливого организатора, прекрасного производственника, главного инженера Большой обогатительной фабрики Норильска Антонину Петровну Волкову, под руководством которой работали десятки тысяч заключённых. Но были и сомневающиеся: как может человек, не знающий основ высшей школы, без учёной степени и звания, возглавить высшее учебное заведение. На одном из этапов обсуждения её кандидатуры кто–то даже задал Антонине Петровне по этому поводу вопрос, и она дала на него прекрасный ответ: “Из работавших в разное время на моём предприятии кандидатов и докторов наук я могла бы, при необходимости, организовать Учёный совет по любой интересующей Вас специальности. Так что поверьте мне — я знакома с тем и с теми, куда иду работать“.
А. П. Волкова, в течение буквально нескольких лет не только создала серьёзную материально–техническую базу Норильского вечернего индустриального института (НВИИ), но и привела за собой с Норильского комбината десятки специалистов высочайшей квалификации. В 1974 году НВИИ, имея уже в своём составе четыре факультета, на которых обучалось более четырёх тысяч студентов, открыл дневную форму обучения и стал называться Норильский индустриальный институт (НИИ).
А. Т. Эдгарт, Вы с таким пиететом рассказывайте о Норильском индустриальном институте, что я не могу не спросить – с чем это связано?
Э. Б. Это связано, прежде всего, с тем, что НИИ – самый северный в мире вуз. Фундамент подготовки специалистов в Норильском институте, а ранее в горно-металлургическом техникуме, открытом ещё в далёком 1944 году, был заложен светилами советской науки, учёными с мировыми именами, находившимися в Норильске в заключении. Влияние этих удивительных людей долгие годы сказывалось как на уровне преподавания, так и на выполнении научных исследований. Это мой второй ответ на вопрос академика Халатникова – кто Ваш учитель.
Норильский индустриальный институт был всегда не просто уникальным образовательным учреждением за Полярным кругом. Он был местом, в котором сходились ниточки от коренных жителей и вновь приехавших, от взрослых норильчан и их детей, от науки и производства. Удивительный коллектив преподавателей НИИ, в состав которого входили как работники Норильского комбината, так и академические учёные, позволял институту проводить в жизнь самые смелые педагогические эксперименты. Благодаря этим людям, прожившим десятки лет на Крайнем Севере, прошедшим через ужасы Норильлага и войны, был создан этот уникальный институт. Недаром из 64 Почётных граждан города Норильска, представляющих его цвет и гордость, порядка 20% преподавали или учились в Норильском индустриальном институте (техникуме). Не думаю, чтобы ещё кто–нибудь в России мог похвастаться подобным блестящим списком.
А. Т. А откуда Норильский институт брал абитуриентов? Ведь Норильск, как мне известно, был всегда закрыт для въезда?
Э. Б. Абитуриентов в Норильске хватало, так как Норильский индустриальный институт, в городе с населением более двухсот тысяч человек, был единственным высшим учебным заведением. Естественно, что норильчане всегда стояли перед непростым выбором – или поступать в НИИ с последующей перспективой работы на НГМК, или учиться “на материке”. Привлекательность Норильского института состояла, прежде всего, в том, что все знали его уровень обучения — ведь недаром многие руководители Норильского комбината прошли через наш институт. И тем не менее, ряд выпускников школ уезжал, так как, во–первых, Норильский институт был сугубо технический, а во–вторых, некоторые дети хотели вырваться за пределы Норильска. Там их ожидала самостоятельная жизнь, к которой они, к сожалению, не были готовы, несмотря на материальную помощь со стороны родителей. Не буду утверждать, что это была типичная ситуация, но было достаточно много случаев, когда норильчане переводили в наш институт своих детей после первого года обучения в других вузах.
А. Т. Известно, что основными показателями успешной деятельности любого вуза являются востребованность его выпускников и эффективность научных исследований. Как выглядел в этом плане Норильский институт?
Э. Б. В Норильском индустриальном институте учебный процесс и научные исследования всегда были, в основном, связаны с задачами, стоящими перед Норильским комбинатом. Все выпускающие кафедры Норильского института, отвечающие за подготовку специалистов, были почти полностью укомплектованы работниками комбината (как штатными, так и совместителями). Следует отметить, что в учебные планы всех специальностей были включены уникальные, преподаваемые только в Норильском институте, спецкурсы, учитывающие подготовку выпускников для работы в условиях Крайнего Севера. И когда через пять лет учёбы выпускник института приходил на производство, там для него не было никаких сюрпризов. Благодаря этому, многие выпускники Норильского индустриального института впоследствии стали руководителями различного уровня Норильского комбината, а, уехав из Норильска, занимали и занимают в настоящее время высокие государственные посты.
Что же касается научных исследований, выполняемых в Норильском институте, то в отличие от “материка”, где вузы, как правило, искали научные темы и, естественно, деньги для их выполнения, Норильский комбинат регулярно привлекал учёных Норильского института к решению своих производственных задач. Кроме того, ряд учёных института много лет входил в состав технических советов Норильского комбината и тем самым непосредственно влиял на его научно–техническую политику. Норильский горно-металлургический комбинат, уже к началу 60-х годов прошлого столетия вышел по производству никеля, кобальта, меди, металлов платиновой группы на лидирующие позиции в мире.
А. Т. Эдгарт, позвольте мне выйти в нашей беседе за рамки Норильского индустриального института и задать несколько вопросов, касающихся Вашей жизни в Норильске. Скажите, сколько в Норильске было евреев?
Э. Б. Вопрос хороший, но ответить на него мне трудно. В 1985 году, на 40–летие Победы, городская газета “Заполярная правда” опубликовала демографический состав Норильска. В нем было указано, что в Норильске живёт ровно 500 евреев. Вот так. Не больше, не меньше. Думаю, что это была взятая с потолка цифра, так как по жизненной активности, их роли в решении проблем комбината и города, евреев было, как мне представляется, значительно больше. Конечно, они отличались друг от друга и окружающие также относились к ним по–разному: кого любили, а кого не очень. Но с полной ответственностью могу сказать, что евреи были, как правило, грамотные, интересные люди, пользующиеся в Норильске заслуженным уважением.
В связи с Вашим вопросом я вспомнил одну интересную встречу. Однажды ко мне в кабинет поздно вечером постучался немолодой мужчина. Конец ноября – жуткий мороз, полярная ночь, а он в демисезонном пальто. Человек назвал себя – Пакус Исаак Борухович (имя вымышленное, потому что эти люди ещё живут в Норильске). Он коротко рассказал мне свою жизненную историю: 25 лет провёл в лагере за связь с еврейской националистической организацией “Бунд”. Освободился, женился, родилась дочь. После окончания Новосибирского университета дочь вернулась в Норильск, но нигде не может устроиться на работу. Кто–то ему рассказал про меня, и он пришёл просить помощи. На следующий день, чтобы проверить информацию, полученную от ночного гостя, я пошёл на одну из кафедр, где заведующим лабораторией работал бывший лагерный “авторитет”. Он знал всю зону и мог дать характеристику любому зэку. На вопрос, кто такой Пакус И. Б., он мне коротко ответил: “Достойный человек. Если можете – помогите”. Я принял эту девочку на работу в Норильский институт лаборантом. Сегодня она — кандидат наук, доцент, продолжает работать в нашем институте.
А. Т. А Вы всем людям помогали в жизни или только евреям?
Э. Б. Мне неоднократно задавали аналогичный вопрос, только в другой редакции: кому бы Вы, прежде всего, помогли – другу или еврею? Ответ мой на этот вопрос достаточно прост: не каждый еврей — друг и не каждый друг — еврей. Хочу заметить, что в огромном коллективе института к человеку с такой фамилией, как у меня, и занимающему высокую административную должность, всегда было пристальное внимание. Сознавая это, я старался себя вести со всеми людьми одинаково ровно, без каких–либо пристрастий. И тем не менее, должен Вам признаться: всегда категорически не воспринимал две категории людей — хамов и холуёв. И если феномен хамства можно объяснить недостатком воспитания, влиянием среды или даже плохим настроением человека в данный момент, то с холуями всё значительно сложнее, ибо их поведение зависит от конкретной ситуации. В зависимости от обстоятельств холуи легко переходят в категорию хамов и с такой же лёгкостью возвращаются в свою предыдущую ипостась. Принцип их поведения в отношениях с людьми один: кто над ними, того с улыбкой, кто под ними, того по-хамски. А что касается евреев, то я их, работая на различных должностях, никогда в обиду не давал.
А. Т. Вы хотите сказать, что в Норильске не было антисемитизма?
Э. Б. Конечно, был. Норильск — это же не необитаемый остров. И тем не менее, Норильск — это Крайний Север, где все живут и работают в одинаково суровых, экстримальных климатических условиях. И в соответствии с этим, отношения между людьми здесь строятся на основе других принципов. Позволю себе привести только один пример. Известно, что в тундре при пурге у человека есть всего несколько часов, чтобы выжить. После этого наступает смерть. Для того, чтобы переждать ненастье, люди, испокон веков, строили в тундре зимовья. Зимовье — это домик, как правило, без замка, закрытый на засов, чтобы зверь не мог открыть дверь. Внутри домика есть печь с дровами, сухари, крупа, соль, сахар, чай и т. д. Но существует в тундре неписанный закон: взял что–нибудь на зимовье – оставь что-то после себя, пополни запас. Если ты этого не сделал, тебя найдут и организуют очень крупные неприятности. В Норильске категорически нельзя было ловчить, хитрить, обманывать, пытаться устроиться за счёт других. Нужно было быть, прежде всего, человеком, а потом уже всё остальное.
А. Т. А Вы сами в своей жизни в Норильске сталкивались с антисемитизмом?
Э. Б. Конечно, сталкивался и, к сожалению, не раз. Первые впечатления, связанные с этим явлением, я приобрёл, когда, по приезде в Норильск, получил комнату в трёхкомнатной коммунальной квартире, где в двух других жили бывшие каторжане, отбывавшие длительные сроки за уголовные преступления. Я эту ситуацию достаточно подробно описал в своей книге. А вот один из последних эпизодов в своей норильской жизни я коротко здесь перескажу. Дело было 17 июня 1991 г. — в Норильском индустриальном институте состоялось внеочередное заседание Учёного Совета института, членом которого я был девятнадцать лет. Повестка дня заседания Совета состояла только из одного вопроса: “Проводы профессора Альтшулера Эдгарта Бенционовича в Израиль.” Зал заседания Совета института был полон. Многие люди пришли, чтобы сказать мне на прощание тёплые слова, пожелать успехов на новом месте. По окончанию заседания Учёного Совета я по привычке подошёл к институтской доске объявлений. На этой доске, рядом с объявлением об Учёном Совете института, посвящённом моим проводам, висело другое объявление: “Всем евреям, желающим уехать в Израиль, собраться с вещами у 4–го энергоблока Чернобыльской АЭС.“ Мне было очень обидно это читать. Думаю, что и ректором института, несмотря на то, что я в 1983 году был им избран на альтернативной основе тайным голосованием, меня “наверху” не утвердили тоже в силу моего еврейского происхождения.
А. Т. И всё–таки, скажите, Эдгарт, когда Вы критически стали относиться к ситуации в России? Когда у Вас началось своего рода “отрезвление”?
Э. Б. Моё “отрезвление”, как Вы точно заметили, началось, пожалуй, с перестройки, а точнее, с антиалкогольной кампании. То, что ни один нормальный человек к этой кампании не относился серьёзно, обсуждать не буду. Все продолжали пить: в гостях, в бане, на природе, на различных неофициальных мероприятиях. Это была игра в русскую рулетку – выпить и не попасть в какую-нибудь неприятность. Ни у кого не было сомнения, что страна деградирует, запивается, теряет всякие нравственные ориентиры. За кличем “Не пей” не было никакого разумного содержания, никакой альтернативы нормального, без водки, существования. Просто сказали русскому человеку – “Прекрати пить”, откажись от многовековой традиции, от самого себя. Это всё равно, что взять и запретить евреям кушать мацу или цыганам петь романсы. Безалкогольные свадьбы, кроме смеха и брезгливого отношения к ним, у людей, как правило, никакой другой реакции не вызывали. Уже не говоря о том, что на этих свадьбах всё равно все пили, но только в туалетах, в подсобках, за вешалками. Пили всякую дрянь, которую приносили с собой, например, в бутылках от лимонада.
Однако самое страшное впечатление производила торговля спиртными напитками в специализированных магазинах города Норильска. Начиналась она в 11 часов утра, однако задолго до открытия магазина выстраивалась длиннющая живая очередь. В очереди стояли не только алкаши, бездельники и негодяи. Стояли и нормальные граждане, которым нужно было для какого-то события купить выпивку. Люди стояли в мороз, пургу, представляя этакий безликий комок человеческих тел, плотно прижавшихся друг к другу, чтобы не замёрзнуть. Мне это всё напоминало страшные послевоенные годы, когда я, брат и мои родители также стояли в очереди, но только за хлебом. Как тогда, так и сейчас выйти из очереди было нельзя – назад не пустят. А здесь, занесённая снегом, обледенелая толпа людей, под окрики хамовитых блюстителей порядка, молча ждала, когда им за свои деньги, заработанные тяжёлым трудом на Крайнем Севере, разрешат пройти через решётку и войти во внутрь “конюшни”, называемой винным магазином. Дойдя до стойки магазина, отстояв на улице несколько часов и продрогнув насквозь, люди, естественно, хватали столько бутылок выпивки, сколько им давали, а точнее, сколько они могли унести. В бывшем Советском Союзе власть всеми силами делала из людей бессловесных скотов.
А. Т. Я читала в Вашей книге, что Вы в эти годы встречались с четой Горбачёвых?
Э. Б. Встречался, но эта встреча произошла совершенно случайно. Летом 1990 года мы отдыхали с женой в Пятигорске — пили лечебную воду из знаменитых северокавказских источников. Каждое утро на трамвае доезжали до центра города, а оттуда пешком шли до питьевых павильонов. Однажды, как обычно, мы на трамвае возвращались домой с источников и вдруг, на середине пути, наш трамвай остановился. Всем приказали из него выйти. Мы не знали причину остановки трамвая, и, выйдя из него, зашли в расположенный напротив продуктовый магазин. В нём буквально не было ничего, даже обычных дешёвых консервов. И вдруг, как будто с небес, появилось полтора десятка чёрных правительственных машин. Из одной машины вышли Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна Горбачёвы. Михаил Сергеевич зашёл в тот же продуктовый магазин, в котором мы за несколько минут до него были. Когда он вышел из магазина, его ждала огромная толпа людей, расположившихся не только на тротуаре и проезжей части улицы, но и сидевших на крышах домов и трамваев, пристроившихся на деревьях и даже на столбах линий электропередач. Мы с женой, волею случая, оказались в эпицентре ситуации – я стоял рядом с Михаилом Сергеевичем, а жена — с Раисой Максимовной.
На улице был ужасный шум, жуткий гвалт, все старались обратить на себя внимание четы Горбачёвых. Некоторым, в основном, женщинам удавалось докричаться до Раисы Максимовны (Михаил Сергеевич всё время молчал). Люди просили – кто лекарства для ребёнка, кто улучшение жилищных условий, кто просто жаловался на жизнь. Раиса Максимовна спокойно всё выслушивала и только говорила своему помощнику: “Запишите адрес… Запишите телефон… ”
И вдруг она повернулась к моей жене и спросила:
— А Вы почему ничего не просите?
На что моя жена ей ответила:
— А у меня всё есть.
Тогда Раиса Максимовна взяла мою жену под руку, и они медленно пошли по улице, всё дальше удаляясь от толпы. Охрана мгновенно отсекла от них всех любопытных. Гуляли они вдвоём порядка десяти минут, а я молча стоял рядом с Михаилом Сергеевичем и думал:
– Почему же он не участвует в разговоре с людьми? Какова его реакция на вопиющую ситуацию в магазине? Что будет дальше с многострадальным советским государством и его народом, у которого отняли единственную забаву — водку?
Задавать какие-либо вопросы Михаилу Сергеевичу я просто постеснялся. Так и стоял молча рядом с ним. Тут вернулась Раиса Максимовна с моей женой. Все сразу расселись по машинам, и через считанные минуты уже никого на улице не было. Несколько женщин подошли к жене и стали расспрашивать, о чём она говорила с первой леди государства. Но, как я понял, рассказывать было нечего. Люди постепенно расходились, а у меня осталось тяжелейшее впечатление от действа, которое разыгралось на моих глазах, и от его участников.
А. Т. И, всё–таки, когда Вы, достаточно успешный человек на нашей бывшей родине, задумались об отъезде из России?
Э. Б. Мысли, связанные с отъездом из России, у меня изредка появлялись, но мне казалось, что ситуация в стране вот–вот начнёт улучшаться. Всё в моём сознании изменилось в январе 1990 г., когда я прилетел в Ленинград в служебную командировку. Дел у меня по командировке было немного, так что я много гулял по обшарпанному, холодному и какому-то агрессивному городу. Друзья, у которых я бывал в гостях, рассказывали о постоянных угрозах еврейских погромов. Я их слушал, но близко к сердцу эту информацию не принимал, пока сам не столкнулся с двумя эпизодами. Первый был связан с магазином “Гостиный двор”, который, в связи с ремонтом, был по периметру обнесён деревянным забором. Весь забор был обклеен антисемитскими газетами, листовками, объявлениями. К забору подойти было нельзя – люди, несмотря на непогоду, стояли в три–четыре ряда. Я тоже протиснулся к забору и прочитал, что там было написано. Волосы встали на моей голове дыбом: оказалось, что в нашей стране других проблем, кроме еврейской, нет, а среди евреев – одни враги.
Второй эпизод оказался гораздо более серьёзным, чем первый, и был связан с моей поездкой в автобусе. Мест свободных не было, и поэтому я стоял в проходе. В автобусе было холодно. Воротник моей дублёнки был поднят. Вечерело. И вдруг я слышу за спиной:
— Ну что, жидок, будем проходить или как?
Я не знаю, как он меня вычислил, да в принципе это было и не важно — этот пьяница и подонок не заслуживал того, чтобы я на него обратил внимание. Но в автобусе раздался дружный смех, все были очень довольны прозвучавшим текстом. Мне стало так неприятно и почему–то стыдно, что на следующей остановке, неизвестно даже какой, я просто вышел из автобуса. Встал в чистом поле и задал сам себе простой вопрос:
— Почему я – доктор наук, профессор, заведующий кафедрой должен от какой-то мрази в этой стране что-то терпеть? Что я тут вообще делаю? Кому всё это надо и что я от этих людей ожидаю в будущем? Почему я всю жизнь набиваюсь им в “свои”, а они меня постоянно грубо отталкивают?”. Мне приходилось в жизни общаться с разными, в том числе и с очень высокопоставленными людьми, но ситуация, в которой я оказался, не укладывалась в моей голове.
Я не мог прийти в себя от того, что увидел и услышал в Ленинграде. Последней каплей для принятия мной решения об отъезде из страны стала проблема с детским питанием для внучки, которой было всего несколько месяцев. Моя беготня по городу и звонки “ответственным” лицам не приводили к нужному результату. Это при всём том, что я был далеко не последний человек в Норильске. Настроение было ужасное — надоело унижаться, просить, доставать. Всё было противно. Я вспомнил слова, которые в шутку когда–то говорил мой учитель: “Нормальный человек должен иметь одну мораль, а не две. Ну, в крайнем случае, полторы”. В этой стране вообще никакой моралью не пахло. Здесь просто нечем было дышать.
А. Т. Из Вашего рассказа я поняла, что Вы решили уехать из России не только потому, что Вы еврей, а потому, что Вам стало противно там жить?
Э. Б. Вы правильно поняли: я решил уехать, потому что мне надоело жить в обстановке непрекращающейся лжи и фальши. Я не хотел жить в стране, где счастливый человек ассоциируется со связкой туалетной бумаги на шее, где тебе в глаза говорят, что свободных мест в гостинице нет, а половина этажей стоят пустые, где все обманывают друг друга и врут. Ну и, конечно, мне надоело быть здесь евреем, а точнее, быть козлом отпущения за все безобразия, которые происходят. Я всегда считал себя продуктом российской образовательной системы, российской науки, российской культуры. Но когда в период, непонятно какой и, главное, для чего затеянной перестройки, мне в средствах массовой информации (радио, телевидение, газеты) ежедневно всякие шафаревичи и куняевы пытались внушить, что я приношу больше вреда стране, чем пользы, что я разрушаю и обираю великую державу, то у меня, во-первых, было полное неприятие этой перестройки, а во-вторых, всё время возникал один и тот же вопрос: а может, я в самом деле здесь лишний и мне нужно поскорее освободить от своего присутствия эту, всё время расчёсывающую еврейскую тему, страну?
И на семейном совете летом 1990 г. мы приняли решение репатриироваться в Израиль.
А.Т. Приезд в Израиль четко разделил жизнь каждого из нас на две половинки: «до» и «после». О жизни “до” мы с Вами поговорили. Теперь какова она была «после»?
Э.Б. Мы выезжали из бывшего СССР 30 июня 1991 г. Это был последний день, когда лишали гражданства и забирали советские паспорта. По приезду в Израиль мы с женой поселились в Иерусалиме. Две семьи наших детей, приехавшие на десять дней раньше, нашли пристанище в районе Тель–Авива. Большая алия, масса людей, страшный ажиотаж. В 5 утра занимали очередь в министерство абсорбции, чтобы получить теудат оле. На деньги, которые мы получили с женой в Сохнуте, я, по рекомендации своих новых знакомых, заказал каким–то случайным людям перевод своих документов на английский и иврит, что окончательно подорвало наш семейный бюджет. Через некоторое время выяснилось, что этой липой воспользоваться нельзя. В одном из интервью, которое я проходил по поводу работы, меня спросили: «А на что вы живете?». Я ответил: «На корзину абсорбции». Беседовавший со мной удивился: «А разве на это можно жить?».
Поиски работы занимали очень много времени. Главная трудность состояла в том, что я, из–за отсутствия иврита, не мог никому толком объяснить суть своих профессиональных предложений. Посещение ульпана, с его ущербной методикой преподавания языка, ничего существенно в моей жизни не поменяло. Более того, во мне с каждым днём крепло убеждение, что всем на меня совершенно наплевать. Я прихожу к занятым людям и отрываю их от работы, а они оказывают мне любезность, приглашая к себе на разговор. Так я ходил по разным собеседованиям и рассылал своё резюме в никуда, получая оттуда совершенно бессмысленные ответы типа: “Ваша квалификация настолько высока, что мы не можем предоставить Вам работу на нашем предприятии”.
Отчаявшись, я написал письмо в Канаду, в один из самых известных в мире институтов по токам в земле, и через месяц получил приглашение на работу. Но дети хотели жить в этой стране, и мы, естественно, остались.
А. Т. Я так понимаю – круг замкнулся. И что Вы решили в связи с этим предпринять?
Э. Б. Решил продолжать рассылать своё резюме, но однажды пришел в Сохнут и попросил найти человека, с которым можно было бы побеседовать по специальности на русском языке. И мне такого инженера в Министерстве энергетики, прямо в Иерусалиме, нашли. В назначенное время я прихожу к нему, начинаю говорить, а он меня сразу предупреждает — у Вас не больше 10 минут. Можете себе представить моё состояние. Я с такой надеждой ждал эту встречу, серьёзно готовился к ней – а тут, как ушат холодной воды, 10 минут. Я начинаю вынимать из папки свои дипломы, аттестаты, авторские свидетельства. Он автоматом их берёт и, не глядя, откладывает в сторону. Через несколько минут он мне заявляет:
— Я это уже много раз видел. Скажите, чем вы можете быть полезны государству Израиль? Прямо в таком высоком штиле.
Я ему начал рассказывать о том, что занимался много лет в России проблемами заземления и грозозащиты в условиях плохопроводящих грунтов. К таким грунтам относятся как многолетняя мерзлота (Норильск), так пески и скалы (Израиль). В ходе нашей беседы выяснилось, что энергосистемы Норильска и Израиля вообще имеют много общего: эксплуатация электрооборудования и электрических сетей выполняется в экстремальных климатических условиях (в Норильске – при низких отрицательных температурах, в Израиле – при высоких положительных), обе энергосистемы не имеют внешних связей и, следовательно, у них отсутствуют резервные мощности. Для обеих энергосистем характерны резкие сезонные изменения физического состояния электрических сетей и грунтов, которые требуют дифференцированного подхода к обеспечению условий электробезопасности, тем более в наиболее ответственных электроустановках высокого и сверхвысокого напряжения.
Мы проговорили вместо предполагаемых 10 минут почти полтора часа. В заключение этот инженер мне сообщил, что моя информация представляет серьёзный интерес для израильской энергетики. После этого он забрал мои документы и сказал, что доложит руководству Министерства энергетики о нашей беседе. Таким образом, этот представитель Министерства энергетики явился, по классификации академика Халатникова, третьим учителем, который дал мне путёвку в жизнь, но уже в Израиле.
В начале 1992 г. я был принят на работу в службу главного инженера электрической компании Хеврат Хашмаль и проработал там вплоть до выхода на пенсию в 2005 году. При моём непосредственном участии в электрической компании была пересмотрена основная концепция обеспечения безопасной и надёжной эксплуатации электроустановок, обоснованы новые подходы к проектированию, расчёту и измерению электрических параметров заземляющих устройств и средств грозозащиты.
А.Т. Вы проработали в этой организации 13 лет и говорите о ней только хорошее. Но все же у меня остались «на закуску» острые вопросы по Электрической компании «Хеврат Хашмаль». Каково Ваше мнение, почему такая большая государственная структура не заботится о своем имидже, не хочет, чтобы люди знали правду о событиях, происходящих в ней на самом деле?
Э. Б. Прежде всего хочу заметить, что любой нормальный человек, будучи на моём месте, будет говорить тёплые слова об организации, которая его в возрасте 52 лет искренне поддержала в трудную минуту, приняв на работу. Это мой ответ на Ваш первый вопрос.
Что же касается ответов на все другие вопросы, которые Вы мне заготовили, то позволю себе заметить, что Вы беседуете с инженером электрической кампании Хеврат Хашмаль, правда, профессором, доктором технических наук в области электромагнитных полей, а не с её Генеральным директором или Председателем Совета директоров. Тем более, что ответы на все Ваши острые вопросы уже даны работником электрической компании в его толковой и подробной статье “Немного о Хеврат Хашмаль”, размещённой в блоге “Ботинок” от 23 августа 2012 г. Советую всем, кто проявляет к этой теме интерес, ознакомиться с этой статьёй. Единственно хочу заметить, что, помимо цен на электричество, социальных льготах и кадровых перспективах, в статье приводится ещё очень важная информация: из 12 тысяч работников электрической компании Хеврат Хашмаль, более 10 тысяч работают в эксплуатации, на “шетахе”. Работают очень тяжело, нередко в экстремальных условиях, под палящим солнцем, ураганным ветром, в дождь и снег, рискуя своими жизнями ради того, чтобы в домах израильтян всегда были свет и тепло. Все так к этому привыкли, что вспоминают об этих людях только тогда, когда у них пропадает электричество. А что касается имиджа электрической компании, то думаю, что он определяется, в первую очередь, надёжной и безопасной системой электроснабжения Израиля, от которой зависит, в полном смысле этого слова, нормальная жизнь страны.
Я хорошо помню кошмарную ситуацию, когда в феврале 1979 года (полярная ночь, штормовой ветер и сорок градусов мороза) в Норильской энергосистеме произошла крупная авария, связанная с разрывом трёх из четырёх ниток газопровода. Подробное описание этой трагедии можно сегодня найти на любом интернет-сайте. В результате этой аварии город Норильск, расположенный на расстоянии нескольких тысяч километров от ближайшего промышленного центра, оставшись без тепла и света, просто замерзал. Никому не пожелаю пережить такое. Это очень страшно – когда дети и взрослые, в течение нескольких дней жили и даже спали в шубах и валенках. И только благодаря самоотверженной работе электрических и тепловых служб Норильского комбината не произошла массовая трагедия и не погибло несколько сотен тысяч людей.
А.Т. В 2005 году Вы стали израильским пенсионером и, как я поняла. стали заниматься учёными. Ведь, как шутят, обычно только на пенсии человек начинает полноценно жить?
Э.Б. Позвольте с Вами не согласиться — полноценно жить нужно стараться всегда, а не только на пенсии. Да, я, действительно, в 2005 году вышел на пенсию, но учёными стал заниматься задолго до этого. Ещё в 1992 г. в Израиле была организована инициативная группа во главе с доктором Александром Берманом, которая предложила создать Союз учёных–репатриантов Израиля (СУРИ). Эту идею поддержали многие общественные деятели, в том числе и Н. Щаранский, являвшийся в то время руководителем Сионистского форума. В 1993 году состоялся первый съезд СУРИ, на котором Президентом Союза учёных-репатриантов был избран член–корреспондент Академии наук СССР, профессор Лев Давидович Бергельсон. В 1996 г., на втором съезде СУРИ, его Президентом стал Ваш покорный слуга. В этой должности я проработал (на общественных началах) пятнадцать лет, вплоть до 2011 года.
Основной задачей СУРИ являлось содействие государству Израиль эффективно использовать научный и профессиональный потенциал учёных–репатриантов. Известно, что по самым скромным оценкам в Израиль из бывшего СССР и стран СНГ с большой алиёй прибыло порядка 10.000 докторов и кандидатов наук. Приезд в Израиль такого количества высокообразованных людей даже трудно себе представить. К сожалению, многие из них, попав в совершенно новую для себя ситуацию, без языка, без денег и наработанных годами связей, просто растерялись. Однажды один израильский профессор на плохом русском языке мне пытался втолковать, что русские профессора не соответствуют принятым в мире стандартам, ибо профессор — это, во–первых, богатый человек, который приехал в Израиль, купил квартиру и продолжает заниматься наукой. Во–вторых, профессор имеет пачку рекомендательных писем от своих зарубежных коллег. Ну и в–третьих, профессор должен знать, как минимум, английский язык. Что я мог ему возразить по этим позициям? К сожалению, ничего. У нас на двоих с женой, когда мы выезжали из бывшего СССР, было всего 300 долларов, а квартиру в Иерусалиме мы сняли за 470 долларов в месяц. Получается, что за все труды на своей бывшей родине я получил деньги на две недели проживания в Израиле. У меня не было рекомендательных писем, потому что Норильск был всегда закрытой пограничной зоной, исключающей моё участие в международных конференциях. Ну а то, как нас учили английскому языку, я и обсуждать не хочу. И тем не менее я никогда не сомневался и не сомневаюсь до сегодняшнего дня, что норильская научная школа по обеспечению безопасной и надёжной эксплуатации электроустановок, независимо от климатических условий, заметно опережает не только израильскую, но и западную науку.
А. Т. Эдгарт, Вы сами подтвердили, что у “русских” учёных, приехавших в Израиль, были определённые проблемы. И тем не менее, как мне кажется, амбиций от этого у них не стало меньше?
Э. Б. Конечно, не стало, так как учёные из бывшего СССР стремились в Израиль, чтобы реализовывать свои знания и энергию, интеллект и опыт на благо новой страны, а не бороться здесь за своё выживание. Хочу заметить, что при всех недостатках бывшего советского государства, они там получили весьма неплохое образование, да и работали евреи всегда добросовестно и эффективно — так воспитали их родители. Им бы воздать должное за их квалификацию, труд и мужество, однако, к сожалению, в Израиле продолжают задавать “русским” учёным недоумённые вопросы, вперемежку с мелкими претензиями.
Позволю себе рассказать об одном случае из моей практики в бывшем Советском Союзе. Однажды приходит ко мне студент четвёртого курса, Ленинский стипендиат (назовём его Алик) и говорит: «Эдгарт Бенционович, мой двоюродный брат заканчивает Дагестанский университет по специальности “Электронно–вычислительные машины” (тогда всё это только начиналось). Я хочу попросить, чтобы Норильский институт вызвал его к себе на работу». Так как я уважал этого серьёзного студента, то мы сделали заявку на его брата в Министерство высшего образования. Через год приезжает этот парень из Дагестана. Алик его приводит ко мне и представляет. А тот молчит. Я спрашиваю у Алика: почему молчит твой брат? На что Алик мне отвечает: «А он по-русски не говорит». Я хватаюсь за голову — вызвал молодого специалиста на три года, а он не знает русского языка! Кошмар! И тут Алик, увидев, что я очень сильно расстроен, утешает меня: «Не волнуйтесь, мы вас не подведем. Мой брат гений, Вы еще будете им гордиться». Прошёл год. Я приглашаю к себе заведующего лабораторией, где работает мой «протеже», и узнаю: приехавший молодой специалист прекрасно работает. Без него вычислительная лаборатория, как без рук. Он знает технический английский и даже уже немного говорит по-русски. Помню, что его всё время пытались переманить от нас конкуренты, но мы уже его никуда не отпустили.
Я привёл этот пример для того, чтобы подчеркнуть: Израиль должен был более продуктивно взаимодействовать с учёными-репатриантами, а не бросать их, по большому счёту, на произвол судьбы.
А. Т. Эдгарт, почему Вы постоянно выделяете учёных из общей массы репатриантов в особую группу?
Э. Б. Хороший вопрос. Прежде всего, следует заметить, что если бы учёные были, как все, то не было бы замечательных открытий, которые многими воспринимаются порой как само собой разумеющиеся. Дело в том, что учёные задумываются над тем, мимо чего другие люди, не замечая, просто проходят. Они видят, анализируют и объясняют то, что не могут сделать другие. Тем не менее, для продуктивной работы учёным государству нужно создавать им соответствующие условия. Ведь недаром учёных всегда связывают с библиотекой, кабинетной тишиной, спокойной деловой обстановкой, где можно сосредоточиться на предмете исследования. Такова специфика труда учёных и государство обязано это учитывать, принимая в отношении их те или иные решения. Учёных не нужно ни от кого защищать и тем более опекать, скатываясь сплошь и рядом до пошлого панибратства. Они не должны что-то всё время клянчить, перед кем-то унижаться и за что-то благодарить.
При обсуждении проблем учёных-репатриантов речь должна идти только об одном: как обеспечить этой специфической категории людей возможность заниматься крайне важным для всей страны делом – наукой. Порочный тезис, бытующий в Израиле, что в страну прибыло чересчур много учёных и специалистов, не выдерживает никакой критики, ибо ума и интеллекта не бывает много — или это есть, или этого нет. А вот другое дело — как этим богатством правильно распорядиться, как этих людей не потерять (ведь учёные и специалисты — штучный товар), а главное, как не довести их до депрессивного состояния, а потом с помощью различных программ из этого состояния выводить.
А. Т. Эдгарт, Вы никогда не пожалели, что уехали из Норильска в Израиль?
Э. Б. Не буду скрывать — первое время я очень скучал за Норильском. Он мне снился почти каждую ночь. И тем не менее, у меня никогда не было никаких сожалений по поводу своего приезда в Израиль.
В 1999 году руководство Норильского индустриального института впервые пригласило меня, как иностранного профессора, прочитать курс лекций для студентов и преподавателей института по проблемам токов в земле, рассказать о зарубежном опыте эксплуатации электроустановок. Приехав через 8 лет в Норильск из Израиля, я снова, как и прежде, ощутил суровую красоту Крайнего Севера. После этого визита я ещё неоднократно бывал в Норильске и каждый раз убеждался, что, несмотря на все трудности норильской жизни, человек проявляет себя в экстримальных условиях Севера изнутри. Именно в Норильске я встретил столько потрясающих людей и с такими необычными судьбами, что для их жизнеописания потребуется написать не один десяток книг.
В последний свой приезд в Норильск три года назад я посетил там прекрасную экспозицию, посвящённую 50–летию Норильского индустриального института. Украшала её “Золотая доска”, на которой были представлены выдающиеся люди, работавшие или учившиеся в разные годы в этом уникальном учебном заведении. Среди них были министры, академики, профессора, лауреаты, Почётные граждане города Норильска. Я горжусь тем, что среди этой плеяды замечательных людей нашлось место и для моей скромной персоны.
А.Т. Огромное спасибо Вам за это интервью. Думаю, что не ошибусь, если от себя и от имени читателей сайта «Наука и жизнь Израиля» пожелаю Вам здоровья и творческих успехов!
Иллюстрация: airport-norilsk.ru
