ИДЕАЛИСТ С МАТЕРИКА
таким считает себя поэт и художник Михаил Левин
С некоторых пор стала замечать, что на наши литературные посиделки Михаил приходит в белой джинсовой куртке, разрисованной сердечками, цветочками, солнышками, домиками с конусными крышами и неизменными трубами, из которых вырываются завитки дыма. Подумала, не впадает ли в детство наш друг? Прошло какое-то время, и Михаил пригласил меня на выставку своих картин. Дело было вечером, но в клубе муниципалитета Кирьят Яма среди любителей живописи и поэзии было немало ребятишек. Оказалось, не случайно – впервые художник решил показать работы своих учеников – юных, как он заметил, дарований. А дарования эти несли ему цветы и свои новые рисунки, так похожие на те, что украшали куртку Михаила. «Это их работа?» – спросила я. «Да, ты не ошиблась, – ответил Михаил, – дети так старались, расписывая её. И теперь эта вещь для меня ценнее золота. Знаешь, от моих малышей идут облака очарования и поток энергии. Но это не значит, что занятия живописью даются нам легко. Иногда дети даже плачут. Долго не мог понять, почему. Однажды десятилетняя Виталь после моего замечания тоже расплакалась. Когда я успокоил её, она прижалась к маме и, не обращая внимания на присутствующих посетителей библиотеки, что рядом с нашей студией, почти прокричала: «Миша, я тебя люблю!». Рассказал мой собеседник этот удивительный эпизод и застенчиво улыбнулся.
Мне кажется, что всё связанное с миром детства, вызывает у Михаила обострённое чувство то ли ответственности за ребёнка, то ли жалости, а, может, желание дарить ему больше тепла и нежности. Не потому ли, что на его собственном детстве остался отпечаток жестокого времени сороковых годов? Об этом мы не однажды говорили с Михаилом, в стихах которого тема эта нет-нет, да и прольётся горькой слезой. А поводом для этого интервью стала только что переизданная книга его мамы Сарры Левиной-Кульневой «Сорэлэ. Михаил дал этой книге вторую жизнь, снабдив её своими стихами и фотографиями.
– Прошу тебя, Миша, прочитать несколько строф из «Скрипичного ключика» – стихотворения, помещённого на обложку книги.
– Украден был скрипичный ключик…/ Судьбу, как лодку, накреня,/ На откидной железный стульчик/ Припарковала Жизнь меня./ За что же мачеха-Россия/ Подростку щедро отомстила,/ Украла ключик золотой,/ Оставив скрипку сиротой?/ И пацана иного рода,/ Возвысив до врага народа,/ Держала как змею в норе,/ В Даниловском монастыре./ А из детдома, на рассвете,/ Вели «преступников» к врачам,/ И шприц вонзали в вены детям,/ Кровь добывая палачам./ Но всё же подвернулся случай,/ Метелью брошенный из туч,/ Сибирь вернула мне мой ключик – / Поэзии скрипичный ключ.
– Да, в нём что ни строчка, то горькая страница твоего детства, прошедшего в тюремном детдоме, а потом вместе с мамой в ссылке, куда после заключения её отправили как жену «врага народа». А ещё твои стихи вернули меня к воспоминаниям матери Михаила Ходорковского. Весь первый год, пока длился суд над сыном, она просидела с томиком стихов Наума Коржавина и как-то сказала, что стихи помогают, как люди. И даже сильнее…
– Наверное, она права. После каждого написанного стихотворения мне становится немного легче. Чувство такое, будто сбросил с себя груз памяти. Правда, ненадолго. Память в нас живёт, пока дышим.
– В Иерусалиме, на пересечении улиц Герцога и Черняховского установлена стела с именами жертв сталинских репрессий. Это были известные деятели литературы и искусства: Соломон Михоэлс, Лев Квитко, Перец Маркиш, Давид Беркельсон и многие другие. Среди них и твой отец Нахум Левин, преподававший в студии театра Михоэлса… Он был также главным редактором журнала «Дэр Эмос» и всех материалов Еврейского Антифашистского Комитета, талантливым журналистом и военным корреспондентом. Что сохранила твоя память об отце?
– Нашей семье стало известно, что отца расстреляли как врага народа. Но никто из нас не знал, когда и где он похоронен. Один наш знакомый по Риге, а впоследствии израильтянин, профессор славистики Роман Теменчик сообщил о том, что в Иерусалиме есть стела, о которой ты упомянула, где среди других жертв сталинских репрессий и фамилия отца. Мы тогда восприняли это как чудо. И решение репатриироваться в Израиль было незамедлительным. Гораздо позже другой наш знакомый сообщил, что место захоронения отца найдено у Донского монастыря в Москве. На деревянном колышке оставлена надпись и фотография. Ты спросила о моей памяти? Отвечу стихами: Память о тебе не обезглавить./ Душу не казнить, не укротить./ И Харон не в силах переправить/ Памяти не порванную нить./ Время – боль, когда в порыве злобном/ Мир как шут стоит на голове./ Ты стоял с мольбой на месте лобном/ На ногах, на нервах, на земле.
– Детство твоей мамы тоже было нелёгким. Давай пройдёмся по страницам её воспоминаний.
– С детства она была оторвана от дома, жила в интернате, который давал более обширное образование, чем обычная школа. Оно было на уровне гимназии, где наряду с науками преподавали иностранные языки, учили танцам, балету, акробатике. Эта оторванность от дома и семьи наложила негативный отпечаток на её детство. Отдана она была в интернат потому, что её мама (моя бабушка) вынуждена была стать главой бизнеса – держала небольшую токарную мастерскую, и дочь её, жившая вне семьи, была лишена тепла и материнской ласки.
– Ты вырос без отца. Это как-то сказалось отрицательно на твоём характере, на твоей судьбе? Не стал ведь ты «маминым сынком»? Кем была для тебя мама?
– Пока я не вырос, не мог понять, что она значила для меня. Думаю, что никто никогда этого в детстве не понимает. Необходимо отстранение от времени (не хватает взрослости). Моё возмужание произошло само собой и со временем. Когда жизнь разбросала по городам и весям меня и двух моих сестёр, мама осталась с отчимом, Владимиром Кульневым, за которого вышла замуж в ссылке, когда отца уже не было в живых. В конце пятидесятых годов я служил на флоте. Это уже сейчас могу сказать, что тогда я был вполне самостоятельным, хотя понял это потом. С годами, когда мамы уже не было, она стала мне чаще сниться. У фотографии, на которой отец и мама, стоит подсвечник. Я часто зажигаю свечи и как будто чувствую тепло своих родителей. Оно согревает.
– Где-то прочитала, что слово «кризис» в китайском языке пишется двумя иероглифами. Один из них означает «опасность», а другой – «шанс». Какие кризисные моменты были в твоей жизни, и как ты из них выходил, какой толчок, импульс они давали тебе?
– Мне всё сходило с рук – судьба как будто баловала меня, хотя «коса старухи», как дамоклов меч, описывала кульбиты над моей головой. Врачи отхаживали меня, и не раз. А выводы – результаты этих кризисов – делала моя природа, заложенная родителями. Я никогда не чувствовал своего персонального участия во всех моих «подвигах». Одним словом, сама природа делала своё дело и спасала меня.
– Всякая судьба несёт в себе урок. Можешь вспомнить уроки, которые тебе преподала жизнь?
– Крайний Север – Заполярье. Вот тут-то я почувствовал свою волю. А занесло меня на Север само провидение. Я практически сбежал от советской власти. Так что один урок я уже извлёк. На этом Крайнем Севере даже милиции не было. Полная воля. Аборигены, среди которых я оказался единственным человеком с материка, помогали мне, хотя считали, что помогаю им я. У меня там не было имени. Звали просто «мастер». Вот я изо всех сил и старался оправдать это высокое для меня звание. Такой уж я идеалист с материка. Об этих новых уроках жизни можно написать повесть, что я и сделал. Правда, пока она в черновом варианте.
– Ты любишь рассказывать о том времени, когда после ссылки вам с мамой трудно было в Москве, и Корней Чуковский предложил маме работу у него в Переделкино, в библиотеке, отдал вам под жильё одно из своих служебных помещений. После всего перенесённого это было наградой …
– Да, это было подарком судьбы. Судьба не могла победить обстоятельства (иногда очень горькие), но, как могла, давала силы. Корней Иванович знал, что мама была актрисой театра Соломона Михоэлса, и предложил ей ставить спектакли для детей по мотивам его сказок. Библиотека эта была известна не только большим собранием книг для детей всего мира, но и росписями лучших художников России. Мама устраивала детские праздники, приглашала на них лучших театральных звёзд того времени. Например, частым гостем был руководитель театра кукол Сергей Образцов. Вход на представления был бесплатным. Правда, не совсем – дети должны были предъявлять какое-то количество шишек, чтобы бросать их в праздничный костёр. Корней Иванович помог мне поступить в художественное училище имени Сурикова, пытался освободить от службы в армии, используя свои прежние связи. В Переделкино когда-то жил его друг. Не помню его фамилии, был он морским адмиралом. Подошёл Корней Иванович к его дому, позвонил. Открыла дверь жена адмирала. «Графинюшка, здравствуйте, – обратился к ней писатель. – А где Ваш супруг? Мне необходимо с ним поговорить». «Что вы, что вы? Вот уже пятнадцать лет, как ушёл он в мир иной…». Так что служить мне на Флоте всё-таки пришлось. Но я об этом ничуть не жалею.
– Судьба не была ласковой к тебе, но, похоже, многому научила.
– Да, но я всё-таки сожалею, знаешь о чем? О том, что я в детском возрасте стал ссыльным, а не скрипачом. Дети, достигшие в ссылке шестнадцати лет, паспорт не получали. Им выдавали документ КГБ как ссыльным и социально опасным элементам. А элементом быть мне почему-то не хотелось. И пока я был вольным, мама успела отправить меня подальше от тех мест, в город Осинники Кемеровской области. Там я поступил в горный техникум.
– А что тебя связывало со скрипкой?
– До ссылки мы жили в Москве, на Таганке. Этажом выше – мамины друзья (к сожалению, не помню их фамилию). Однажды, когда мы были у них в гостях, я подарил хозяину дома, профессору музыки, свою картину. Мне было всего шесть лет, но я любил рисовать. На картине была изображена избушка, утопающая в снегу. Удивительно, но такую же, только живую картину я увидел потом в Сибири. И жили мы в такой же избушке. Так вот, профессор обучал своего сына игре на скрипке. И меня стал учить тоже. Мама говорила, что как ученик я ему нравился больше, чем его сын. Но сын, между прочим, впоследствии стал первой скрипкой Государственного симфонического оркестра СССР. А у меня дома на стене сейчас висит моя последняя скрипка для уроков живописи. Висит, как обнаженная натура или даже натурщица.
– Да, повернись судьба иначе, может, ты сегодня покорял бы сердца любителей музыки игрой на скрипке… Жизнь пенсионера в нашей стране небогатая. Как живешь ты? Существует ли для тебя разница между благосостоянием и состоянием блага?
– То, что меня ожидало, и то, что случилось здесь, несравнимо. Но эйфория была и осталась. По велению той же судьбы первые годы мы жили в Иерусалиме, в районе Гило, этой крыши Мира. Каждый день, спускаясь на автобусе в ульпан и на работу, я испытывал восторг. Это – коротко о состоянии блага, о котором ты спрашиваешь. Ещё могу ответить стихами: И нет запрета на сюжет,/ Хоть зачитай до дыр./ Какой в душе несёшь ты свет,/ Таким и видишь мир. То есть, какими глазами смотришь на Израиль, то и получаешь.
– Говорят, что тот, кто смотрит наружу, видит лишь сны, а тот, кто смотрит в себя – пробуждается. Какие сны видит художник?
– Очень странно, но всё ещё вижу продолжение детских снов. И даже сегодня иногда летаю во сне. Да так, что просыпаясь, пробую взлететь. В первые мгновения – в уверенности, что это получится.
– Убрал ли ты с дороги свой «камень преткновения» (так называлась твоя первая книга стихов)? Готова ли к изданию вторая?
– Камень преткновения? Нет, не убрал я этот камень. Оказывается, он был мне нужен. Это не просто камень, а одна большая гора камней. Камень преткновения необходим мне всегда, чтобы не заплыть жиром будней. Хочется покоя? Нет, погоди – у порога камень преткновения. И поэтому приходится преодолевать его, чтобы остаться в форме. А второй книгой я занимаюсь – стихи давно созрели, но в книгу войдёт лишь четверть их.
– Почему лишь четверть?
– Стихов много, порядка четырёх сотен, потому отбор будет строгим и трудным. К тому же продумываю художественное оформление книги. Это не просто – повседневная суета берёт своё.
– Недавно, Миша, ты меня озадачил, предложив мне взять интервью у самой себя, у своей же Музы. Но ты ведь в прошлом журналист. Подскажи, как бы сделал это ты?
– Это один из вариантов, которым я сейчас занимаюсь. Будущую книгу можно назвать: «Интервью с Музой».
– Большая часть твоих стихов – это философская лирика. Окунаешься в неё – и чувство такое, что плывешь в океане мыслей и чувств. Вот недавно, например, строка «минута умолчания» из твоего стихотворения стала темой стихов твоих друзей-поэтов. Легко отдал её?
– Да, легко. И даже был польщён тем, что друзья приняли её и не умолчали, написав свои стихи с использованием этого выражения. Ты говоришь об «океане мыслей и чувств». Но точнее, мне кажется, это «омут чувств», в котором я не тону, но понимаю, что иногда затягивает. Оказывается, всё ещё жив…
– Легко ли ты расстаешься со своими картинами? Знаю, они украшают дома многих почитателей твоей живописи.
– Картины помогают мне отвечать на собственные, самые трудные вопросы. Кроме того, наш Хайфский залив, у которого я живу, тоже помогает отвечать на них. Только на берегу я получаю эти ответы, причём, мгновенно, в диалоге с самим собой. А картины, живущие в разных домах Израиля, я иногда навещаю как родных детей. Друзья смеются, мол, ведь дети не продаются. А я отвечаю так: эти дети должны помогать папе, как могут.
– Некоторые люди «воздвигают» у себя стену желаний и записывают на ней все свои мечты. Знаешь, говорят, они сбываются. Какую запись ты бы сделал на своей стене желаний?
– Очень просто. Опять-таки поклонился бы, не смотря ни на что, и написал: «Не покидай меня, моя судьба, даже когда я не прав». Потому что когда пойму, что не прав, а это бывает не сразу, всеми силами пытаюсь, по возможности, всё исправить. А что предпримет судьба, не знаю. Надеюсь, мстить не будет.
– Кто ты в душе больше – поэт или художник?
– Всё едино. Не разорвать. Картины дополняют стихи, а стихи – картины.
– Чему ещё хотел бы научиться, о чём сожалеешь?
– Чему научиться? Жаль, что уже не сыграть на скрипке – не повернёшь же время вспять. Хотел бы научиться терпению, умению гасить вспышки темперамента, доставшегося мне от мамы. Эти неуправляемые страсти приносили мне немало разочарований и поражений.
– По чему или по ком скучаешь?
– Вот такой я нехороший – скучаю, извините за нескромность, по самому себе прошлому, когда прохожу мимо зеркала. А если серьёзно, то скучаю по маме.
– Твоё отношение к женщине? Жертвовал ли чем-то во имя любви? И что значит, на твой взгляд, «уметь любить»?
– Уметь любить – всегда для меня было жертвой. Потому что если любишь, то готов на всё. А это «всё» – на грани запредельного.
– Если чувствуешь, что обидел человека, как поступаешь?
– Каюсь. А что поделаешь? Но порой люди обижаются зря. Всё равно каюсь, только по-французски. То есть, если, например, женщина виновата, то сам прошу у неё прощение.
– Кого бы ты посчитал своим лучшим другом?
– Тебе может показаться странным, но сам себе я не друг. И подобного себе не взял бы в друзья – всё время было бы занято выяснением отношений, ссорами и срочными перемириями. Друг мне нужен с крутым характером, но справедливый и такой, чтобы я в него верил. К тому же он должен быть утончённым, но настойчивым, ценящим меня так же, как я – его.
– Понятно. О человеке судят и по его друзьям. И всё-таки что сам о себе скажешь? Каков ты?
– Уточняю: много претензий к себе, нет совершенства ни в чём. По этим меркам, как в стихах: халиф – на час и на мгновенье – гений. А в общем, максималист.
– Спасибо тебе, Миша, за откровение. Это интервью помогло мне лучше понять тебя. А тебе самому?
– Очевидно то, что с твоей помощью я сумел посмотреть на себя со стороны
С учениками.
Фото автора
Лариса Мангупли,
спецкор APIA в Израиле
