К девяностолетию вице-чемпиона мира по шахматам Давида Бронштейна

Глава из книги «Прекрасный ушедший мир». Давид и Михаил.

Звание вице-чемпиона мира Давид Бронштейн придумал себе сам. Других претендентов на такой титул, завершивших матч на первенство мира с чемпионом вничью – почти не было. Свёл вничью свой первый матч с Ботвинников в 1954 году Василий Смыслов.  Но через три года он такой же матч выиграл и стал не вице, а настоящим чемпионом. А, через год, проиграв матч-реванш, и вообще экс-чемпионом. Ну, была ещё ничья в старом матче 1910 года Ласкер-Шлехтер.

Естественно сравнивать Бронштейна с Мишей Талем. Если Таля можно уподобить солнцу шахмат тех лет, то Бронштейна придётся – Луне. Таль был ослепителен, и как личность, и как шахматист. Сияние Бронштейна тоже было неземным, но странным и загадочным. Пик гениальности этих двоих разделяет десятилетие. Оба попали под асфальтовый каток, которым для их поколений оказался Михаил Ботвинник. Правда, если Таль из такого столкновения вышел экс-чемпионом мира, пройдя через величайшее из возможных реализаций честолюбия шахматиста, то Бронштейн в миллиметре от такой реализации оступился. Непонятно, что тут причина, что следствие, но Бронштейну, в отличие от Таля, титул экс-чемпиона мира, пожалуй, как-то бы не  пошёл. В этом титуле «экс-чемпиона мира» облик Бронштейна не вязался со словом «мир». Давид был, определённо, не от мира сего. Может быть, поэтому Бронштейн и был в последний момент какой-то силой остановлен.

Таль к миру вне шахмат относился легко. Шутка, в которую он пытался перевести всё окружающее, была способом его защиты от этого окружающего. Даже самое насущное для любого человека – собственное здоровье – было для Миши не более чем надоедливая помеха. «Мне кажется: если проблемы со здоровьем возникли сами, сами они должны и исчезнуть», – объяснил он мне свой подход. Несмотря на то, что серьёзнейшие недуги преследовали Мишу с рождения, он воспринимал мир радостно.

Последний раз я общался с Талем на новогоднем турнире 1992 года в Севилье, за полгода до его ухода. «Наконец-то я нашёл хорошего врача», – сообщил мне Миша, когда я навестил его в его комнате, – «он прописал мне правильное лекарство».   – Таль показал на коробочку с маленькими красными шариками».  – «Главное – принимая его, я не должен отказываться от этого», – и Миша показал наприличных размеров бутыль со спиртным.

Алкоголь, как и шутка, был убежищем Таля от реального, вне шахмат, мира. Этим, я думаю, объясняется столь большая роль спиртного в Мишиной жизни.

В Севилью Таль привёз ворох журналов, которые предложил мне почитать. Это были Крокодилы, не очень смешное зубоскальство, остававшееся новой российской действительности от советских времён. Как я понимаю, жизнь вокруг Миши рушилась. Он увёз семью в Кёльн. Сам имел в умиравшем Союзе другую женщину.  Разваливалась страна, в которой он прожил жизнь, была неразбериха с семьёй. Было о чём подумать. Но Миша читал Крокодил.

Бронштейн воспринимал мир вне себя, в отличие от Таля, серьёзно, даже мрачно. Поэтому постоянно жаловался. Не всегда было понятно – на что. Не потому, что не на что было жаловаться, жаловаться было на что. Бронштейн воспринимал мир по-иному, не так, как все. Поэтому и жаловался не на то, на что можно было ожидать.

В отличие от Таля, Бронштейн не подписал письма с осуждением невозвращенца Корчного. Я спросил его вскоре после этого, планируются ли у него какие-то турниры. Он удивлённо посмотрел на меня: «А чем я лучше Вас?» Я был тоже, из-за неподписания этого письма, в карантине.

Я не могу представить Бронштейна совершающим неэтичный поступок. В то же время он мог сказать что-нибудь такое советское, что начинаешь оглядываться: кому предназначены эти слова, не мне же?

Всё же, основное воспоминание от нахождения вблизи Давида – это бьющий из него фонтан идей. Бронштейн, не как Таль, был очень вовлечён в наш мир, и готов был в нём всё поменять. Многие его идеи относительно шахмат вошли в жизнь, но, непонятно мне почему, под авторством идей Фишера. Например «часы Фишера» с добавлением времени после каждого хода; «шахматы Фишера», в которых фигуры перед началом располагаются по первому ряду в соответствие со жребием. В начале 2012 года в Памплоне провели турнир, в котором соперники играли между собой одновременно по две партии. Это тоже идея Бронштейна. Он как-то сыграл в Тбилиси с Талем матч на восьми досках одновременно.

Но большинство из миллиона идей Бронштейна, конечно, никогда не будет использовано. Как-то наблюдая, как я бросился в бой, пытаясь настичь ушедших вперёд конкурентов, Давид сказал мне: «Я давно предлагал перед началом турнира бросать кости, чтобы определить, со сколькими очками каждый начнёт турнир. Игра станет куда интересней – одни будут догонять других». Или, во время партии он спросил меня: «Вы не замечали, как порой во время игры мешает бортик?» Я не сразу понял его. А потом пришёл в ужас, представив, как мои фигуры носятся по бесконечной доске за убегающим королём соперника, не имея возможности прижать того к бортику.

Мемуары Бориса Гулько: