Сергей Штильман
МАЦА ТЁТИ САРРЫ
Светлой памяти Сарры Борисовны Погребинской
* * *
И когда-нибудь, под пятьдесят,
Вдруг припомнишь почти что некстати:
Тёплый вечер, вечерний Арбат,
Переулок на Старом Арбате,
И как время тягуче текло,
Вверх листву тополя поднимали,
И как было легко и светло,
И ещё ничего не ломали.
* * *
Если быть совсем уж точным, тётя Сарра вовсе не была моей тётей. Но по-другому я её никогда не называл. И, поскольку это имя накрепко впечаталось в мою память, я – внучатый племянник тёти Сарры – буду называть её именно так.
Таких – накрепко засевших у меня в памяти имён – немало: «Дядя Миша» – родной брат моего отца. Я и через много лет после того, как он умер, в разговоре с его сыном Сашей по привычке говорю о нём: «ДядяМиша». В одно слово.
Или вот ещё – «дядя Муля». Фронтовик, вернувшийся с войны калекой, при ходьбе тяжело опиравшийся на палочку. Его «Металлоремонт» располагался в здании станции метро «Парк культуры» и неизменно пользовался большим успехом. Местечко было уж очень бойкое. Дядю Мулю вместе с его палочкой не раз и не два пытались отсюда вытурить, но у его «доброжелателей» руки оказались коротки и кишка тонка. Несмотря на инвалидность, дядя Муля долгие годы был кормильцем семьи. Про таких, как он, говорят: «Золотые руки».
Я даже затрудняюсь определить степень родства со мной дяди Мули и соответствующее этой степени слово. Все эти девери, шурины и сватья для меня – китайская грамота. Кстати, об имени – Муля. До поры до времени я был уверен, что полное его имя – Самуил. Каково же было моё изумление, когда на его могильной плите на еврейском кладбище в Малаховке, где похоронена вся моя еврейская родня, начиная с прабабушки Рахили и прадедушки Вольфа – кантора хоральной синагоги, – я прочёл: «Муля Штильман». Кто знает, может быть, на самом деле в его паспорте значилось именно это имя. Еврейские имена – тема особая…
Жила тётя Сарра в огромной коммуналке в Староконюшенном переулке, вливающемся в Старый Арбат, неподалёку от театра имени Вахтангова. Окна её комнаты – на втором этаже – выходили на самое начало Староконюшенного. Главное из моих детских воспоминаний о комнате тёти Сарры – высоченный, под пять метров, потолок. В коммуналке на Раушской набережной, где прошли мои первые детские годы (окна её смотрели на Спасскую башню Кремля), потолок тоже был высокий и подоконники широченные, но не до такой степени.
Кроме тёти Сарры и её семьи, в коммуналке этой народу была тьма-тьмущая. Смутно помню несколько плит на кухне. Причём у каждой семьи была строго своя конфорка. И горе было тому, кто вторгался в чужие владения со своей кастрюлей или чайником! «Простите! Извините!» в этих ситуациях не работало и не спасало.
Меня – совсем маленького – трёх-четырёхлетнего – часто привозила к своей родной сестре – Сарре – моя бабушка Дора. И я любил приезжать на Староконюшенный. Главная радость для меня заключалась в том, что меня здесь ждали. И не только сама тётя Сарра, но и её соседи. И вот почему.
Меня – сразу после приезда – приводили на коммунальную кухню, ставили на огромную табуретку с дырочкой посередине. Почти сразу же кухня набивалась обитателями коммуналки. Выступать-выкаблучиваться на табуретке я мог довольно долго и выразительно, потому что знал много чего наизусть: «Тараканище», «Федорино горе», «Мойдодыр» и «Краденое солнце» Корнея Чуковского. На «бис» исполнялись «этюды» и «гаммы» из Барто и Маршака. За выступление мне полагался по-настоящему царский гонорар: шоколадные конфеты, которыми дома меня не баловали. Мама моя считала, что курага, финики, изюм и инжир куда полезнее, чем изделия фабрики «Рот-Фронт», «Большевичка» и «Красный октябрь».
Памятью меня природа не обделила. Я запоминал стихи почти сразу, после первого или второго их прочтения вслух отцом. Правда, не все слова из сказок Чуковского я выговаривал правильно, поэтому частенько искажал их. Сохранилась магнитофонная запись, на которой отец поправляет меня, маленького, когда я говорю «в карате» вместо «в корыте».
Перевирал я и другие слова. Как-то раз, в мой день рождения, тётя Сарра ехала к нам, в коммуналку на Раушской набережной. Добиралась она со Староконюшенного в Замоскоречье долго, на разных видах транспорта. Я извёлся, ожидая её приезда. Когда она наконец-то постучалась в нашу дверь, бросился к ней с вопросом: «Почему тебя так долго не было? Что, аптобус сломался?»
Я родился совсем маленьким, недоношенным. Как говаривал отец, показывая столовый нож: «Вот такой родился! Когда плакал – слышно не было. Сам весь синий, заходится от крика, а – ни звука!» Нянька, здоровенная бабища, которую родители наняли для меня вскоре после того, как мама вышла на работу, обычно клала на меня подушку и занималась своими делами. Когда мама или отец возвращались с работы, они извлекали меня из-под этой самой подушки, захлебнувшегося от неслышного крика. Однако говорить я начал очень рано.
Однажды, в морозный день, отец вёз меня, двухлетнего, в автобусе, завёрнутого в одеяло. По всей видимости, пассажиры меня принимали за грудного. И вдруг, глядя в окно, к изумлению окружающей публики, я изрёк: «Смотри, папа, река замёрзла!» Рассказ об этом стал частью нашего семейного фольклора. Так же, как сага про сломавшийся «аптобус».
За мою худобу и субтильность бабушка и тётя Сарра называли меня «ёдошливый» и «освенец». Этимологию слова «ёдошливый» установить мне так и не удалось. А корни слова «освенец» откопать несложно.
Я был первым хилым послевоенным побегом на генеалогическом древе нашей еврейской родни. Древе, изрядно прореженном Второй мировой. Любимым и до некоторых пор единственным внуком и племянником. Поэтому внимание ко мне было усиленное и забота – соответствующая
«Сироженька» – так меня называла тётя Сарра, да и бабушка Дора.
Вообще роль «майн аидише маме – אַ ייִדישע מאַמע» – в этой жизни для меня исполняли именно бабушка Дора и тётя Сарра. Моя мама – русская – была человеком довольно строгим и к сантиментам не склонным. Она почти полвека проработала учителем истории и обществоведения в школе рабочей молодёжи № 38 в Кожевниках. Привычка к авторитарному стилю правления, приобретённая ею за долгие годы классного руководства великовозрастными балбесами, почти сплошь пролетариями, наложила на неё неизгладимый отпечаток. Мама вообще была в нашей семье за главную. Она была старше отца на 4 года, и отец, по натуре человек мягкий и уступчивый, охотно её слушался. Он в начале пятидесятых учился в той самой 38-й ШРМ, и мама была его учительницей и классной руководительницей: закончить школу отцу, как и многим его сверстникам и ровесникам, помешала война.
В моём присутствии тётя Сарра и бабушка Дора обычно говорили по-русски, но иногда переходили на незнакомый мне, странный язык. Так и сыпали: «эвербутл» («чокнутый», «маразматик»), «мишигене» (почти то же самое, что и «эвербутл»), «зай мир гэзунд» (приветствие при встрече), «вэй из мир!» («Боже мой!»), «кнейдлах» (еврейские клёцки), «цимес» (десертное блюдо еврейской кухни), «цуцик» («малыш», «сосунок»).
Хотя я довольно легко запоминал эти слова, однако особый интерес у меня почему-то вызывали совсем другие словечки и выражения. Произнося их, бабушка и тётя Сарра почему-то оглядывались на меня и понижали голос: «Киш мин ин тохэс!» («Поцелуй меня в задницу!») – говорила тётя Сарра, показывая глазами на дверь. Видимо (как я сейчас понимаю), имея в виду одну из соседок, с которой, как это обычно случается в коммуналке, у неё были весьма непростые отношения: «Ото дрэк!» («Дерьмо»), «гэй кахн» (как я понимаю, «иди какать»).
Но особенно мне нравилось коротенькое словечко «поц», которое не нуждается в переводе. Как-то – рассказывала тётя Сарра – я потряс их с бабушкой Дорой, выдав на-гора все эти словечки и фразы. Все эти «к ммиш мин ин тохэс» и «гэй кахн». «Сироженька, откуда ты знаешь эти гадкие слова?» – потрясённо спросила меня тётя Сарра.
Видимо, чувство языка было у меня развито с самого нежного возраста: я тонко улавливал энергетику бранных слов, и моя словесная драга безошибочно пропускала безобидные слова из идиша и намывала увесистые «золотники» – обсценную лексику. Как ни просили меня бабушка и тётя Сарра забыть эти словечки и выражения, я не в состоянии был сделать это. И, стоя на табуретке на коммунальной кухне, после Маршака и Барто выдавал: «Золст лэбм – обэр нит ланг!» («Чтоб ты жил, но недолго!») ; «Ди цунг зол дир опфалн!» («Чтоб у тебя язык отсох!») и хлёстко, с оттяжечкой, заканчивал свой дивертисмент, выдавая заветное, коронное: «Поц!»
Не знаю, жили ли в этой коммуналке другие носители языка идиш. Думаю, да. И особой необходимости переводить для них на русский язык эффектные концовки моих выступлений не было.
Обнаружилась у меня и ещё одна способность. Она неожиданно открылась после одного из моих приездов на Староконюшенный. Однажды, когда мы с родителями и тётей Саррой шли к станции метро «Смоленская», я с поразительным постоянством начал находить монетки по одной, по три и даже по пять копеек. Люди, шедшие по Арбату, не обращали на них внимания, а я мгновенно сканировал на фоне асфальта золотистые кругляшки и бросался к ним. Тётя Сарра пошутила на мой счёт: «Сироженька на обратную дорогу на метро денежки нашёл! Ещё и на мороженое ему осталось! Настоящий аидише кинд!» («Еврейский ребёнок».)
Бабушка и тётя Сарра меня постоянно подкармливали и очень переживали, что я «плохо кушаю». Подобное отношение ко мне сохранялось очень долго. Даже сейчас, когда мы собираемся 9 мая на кладбище в Малаховке и поминаем наших ушедших – отчасти по русскому обычаю – меня, вполне упитанного и гладкого, те, кто знал вашего покорного слугу ещё ребёнком, стараются накормить. «А Серёже дали покушать?» – с беспокойством спрашивает тётя Майя, дочь тёти Сарры.
Подкармливала тётя Сарра не только меня, доходягу. В голодные послевоенные годы она делилась последним куском с актёрами из театра Вахтангова. Те знали, что в самом начале Староконюшенного живёт женщина, которая готова утолить их голод в перерыве между репетициями.
* * *
Однажды – дело было весной – тётя Сарра принесла мне в гостинец какое-то странное кушанье. Помню, как она развернула хрустящую вощёную бумагу и извлекла оттуда несколько неровных тонких хрупких пластинок с дырочками, идущими ровными рядами. Она разломила одну из пластинок и протянула мне: «Кушай, Сироженька, это маца!»
Я попробовал – откусил малюсенький кусочек. Вкус мацы не был похож ни на один другой, известный мне. Маца – неожиданно для меня – оказалась необыкновенно вкусной. Она крошилась, а я собирал крошки ладошкой и отправлял в рот. Смаковал. Просил ещё.
Тётя Сарра умилялась, глядя на меня: «Аидише кинд!» И гладила по русой головке.
И каждый раз весной, зная мою любовь к маце, тётя Сарра привозила мне из синагоги в Марьиной Роще это излюбленное лакомство.
* * *
Любой приезд к нам в гости тёти Сарры был праздником. Она излучала заботу и тепло.
Помню, как 1 сентября 1964 года – в первый мой школьный день – она приехала к нам в хрущобу (хрущёвку) на Татарской улице (мы перебрались туда после коммуналки на Раушской набережной) и привезла подарок – книгу Валентины Осеевой «Васёк Трубачёв и его товарищи». Книгу эту я перечитывал в детстве бесчисленное число раз.
Думаю, не будет натяжкой сказать о том, что самим фактом моего существования я, кроме мамы и отца, обязан именно бабушке Доре и тёте Сарре. Именно бабушка Дора смогла выходить моего отца, когда он, двенадцатилетний, в эвакуации заболел брюшным тифом – попил из лужи во время недолгой стоянки поезда, который вёз их из Москвы в Северный Казахстан, в город Петропавловск.
И там, в Петропавловске, тётя Сарра чем могла помогала семье моей бабушки. Делилась последним, отрывая кусок от своих детей – дяди Миши и тёти Майи. Да и вернулась бабушка Дора из эвакуации в Москву вместе с моим будущим отцом и дядей Мишей благодаря тёте Сарре и её мужу-фронтовику.
Мой дед, муж бабушки Доры, несмотря на то, что у него не было нескольких пальцев на правой руке, пошёл добровольцем в народное ополчение и пропал без вести (какие уж там вести из этой «мясорубки»!) в 1942 году где-то – то ли под Ельней, то ли под Вязьмой.
* * *
24 февраля 1980 года в Советском Союзе проходили очередные «выборы без выбора» – на этот раз в Верховный Совет десятого созыва. Тётя Сарра – человек законопослушный – поехала 22 февраля, чтобы принять участие в голосовании, в свою коммуналку на Староконюшенном, хотя в основном жила последние годы у своих детей.
Ночью ей стало плохо. Будить соседей, будучи человеком очень деликатным, она не стала. Пыталась дойти до телефона, чтобы вызвать «скорую», и не смогла.
Умерла она тут же, в коридоре коммуналки.
Мне выпала печальная миссия – сообщить о смерти тёти Сарры дяде Мише. Помню, как я ехал к нему и думал: вот позвоню в дверь, мне откроют… Как я об этом скажу? Но как-то сказал…
Мы шли с дядей Мишей молча от его Квесисской улицы до станции метро «Динамо». По дороге встретили бабушку Дору – она как раз ехала к дяде Мише в гости. По нашим лицам бабушка сразу поняла: с кем-то случилась беда. Мы что-то соврали ей. Думаю, тем самым ещё больше её встревожили.
Когда дверь в коммуналку, где жила тётя Сарра, открыл кто-то из соседей и мы вошли в её комнату, дядя Миша, увидев, что тётю Сарру уже увезли в морг, – начал рыдать. Я никогда не видел его плачущим. Для меня это был шок. Дядя Миша рыдал и не мог никак остановиться.
* * *
Та зима – зима 1980-го года – выдалась в Москве очень холодной и снежной. В день, когда хоронили тётю Сарру, было под 20 градусов ниже нуля.
Когда приехали в Малаховку, выяснилось, что могилу ещё не успели выкопать: долбить мёрзлую землю кирками и лопатами было непросто. Поэтому нам пришлось довольно долго стоять и ждать. Сугробы на кладбище были – по колено. Когда шли к могиле, чтобы проститься с тётей Саррой, я основательно набрал в ботинки снега.
Бабушка Дора стояла у гроба и всё повторяла, обращаясь то к одному, то к другому родственнику: «Потрогайте Саррочку! Может быть, она ещё жива?»
А потом, когда над гробом тёти Сарры вырос могильный холмик, кто-то из мужчин вынул из загашника бутылку водки. И я, то ли замёрзший и окоченевший от холода, то ли окаменевший от свалившегося на всех нас горя, пил, не чувствуя ни вкуса водки, ни её запаха, и ощущал, как блаженное тепло медленно поднимается вверх, к горлу.
И постепенно обретал способность воспринимать окружающий мир.
* * *
А потом были поминки – в той самой комнате с высоченными потолками. Народу набралось много – гораздо больше, чем было на кладбище. Пришли и соседи по коммуналке, помнившие меня ещё совсем маленьким.
В тот день я в последний раз был в квартире, где жила тётя Сарра.
* * *
Всякий раз, оказавшись на Старом Арбате, я подхожу к дому тёти Сарры. В её квартире наверняка теперь живут совсем другие люди. Вряд ли это до сих пор коммуналка.
Останавливаюсь напротив входа в подъезд – сколько раз я проходил через эту тяжёлую дверь и поднимался по высоким ступеням к двери квартиры, где жила тётя Сарра! Долго стою и смотрю в высоченные эркерные окна на втором этаже.
* * *
Когда в московских магазинах мне попадается маца, я почти всегда покупаю её. Пластинки эти отличаются от тех, что приносила из синагоги в Марьиной Роще тётя Сарра. Вкус не тот. Похоже, да не то.
Иногда жена, Наташа, спрашивает: «Серёжа, что бы ты хотел вкусненького?» Я называю какую-нибудь рыбку или деликатес, но про себя думаю: «Мацу тёти Сарры». Ничего вкуснее в этой жизни я, «аидише кинд», так до сих пор так и не пробовал.
7 апреля 2019 года. Москва
Иллюстрация:
