Автор: Валерий Бутевич
Лицо Юлиана Тувима запоминалось с первого взгляда, но не из-за характерной семитской внешности или орлиного носа, о котором вспоминали все, кто знал поэта.
Наибольшее впечатление производила его особая примета — большая родинка на левой щеке. Отец пытался убедить Юлиана, что с родинкой можно жить, мать же была уверена, что родимое пятно — это проявление проклятия и искала возможности избавиться от него, обращаясь за помощью и к врачам, и к знахарям. Однако хирурги отказались оперировать,
чтобы не навредить мальчику еще больше, а цыганские чары не подействовали.
Младшая сестра поэта, детская писательница и переводчица Ирена Тувим, в книге «Времена года в Лодзи» вспоминает, что из-за этой родинки «обычный мальчишка превратился в чудака, изгоя, которого заклеймила сама природа, в котороготыкали пальцами на улице, над которым насмехались и которого дразнили в школе» . Юноша предпочитал лишний раз не выходить из дома, чтобы не привлекать внимание чужих глаз. В родных стенах он чувствовал себя в безопасности, а книги и многочисленные странные хобби помогали ему забыть о родинке. Впоследствии он смирился со своим изъяном и научился отшучиваться, всячески давая понять, что родинка его совсем не волнует и даже нравится ему.
Антоний Слонимский, близкий друг Тувима и сооснователь поэтической группы «Скамандр», таквспоминает об их первой встрече, когда Тувим, едва поздоровавшись, сразу заявил:
Чего вы меня так рассматриваете? Если вас удивляет, что у меня на лице такая большая «мушка», то уверяю вас: родись я без нее, покончил бы жизнь самоубийством.
Когда же к Тувиму пришло признание и он стал одним из самых знаменитых поэтов межвоенного периода и популярнейшим автором текстов для кабаре , заработкам которого завидовала не только литературная братия, родинка превратилась в знак особого поэтического дара и перестала так сильно докучать своему обладателю. Однако Тувим не смог
полностью избавиться от комплекса, связанного с внешностью, поэтому, фотографируясь, он всегда старался повернуться к объективу правым профилем или прикрыть родинку рукой. Ему это удавалось не всегда: иногда он забывал о своем изъяне; бывало, чтохудожники и карикатуристы специально изображали Тувима так, чтобы подчеркнуть его особую примету.
В январе 1944 года Тувим писал сестре о своей родинке и как о проклятии, принесшем ему много страданий, и как о благословении, из которого родилась его поэзия:
Важно понимать, какой драмой до самой смерти Мамочки был мой nevus (научное название этого пятна на лице). Поверь, именно оно, это пятно, оставило черную тень на нашем детстве вЛодзи. Ты, часом, не знаешь, почему мне в Берлине не прооперировали эту штуку? Я никогда не мог (не смел) спросить об этом родителей. Честно скажу: жаль! Хотя кто знает, стал ли бы поэтом твой Юлек, лишившись этой «особой приметы»… Точно тебе говорю — не стал бы. Я вырос с чувством неполноценности и личной обиды, нанесенной мне судьбой — и это послужило основой моей поэзии. Так что если ты ценишь меня как поэта— благослови это пятно (которое, кстати, чем старше я становлюсь, тем больше меня злит).
Тувим появился на свет в семье ассимилированных лодзинских евреев, в которой не знали идиш, не придавали большого значения религии, но поддерживали минимальную обрядовую связь с иудаизмом. На восьмой день после рождения мальчик прошел обряд обрезания, но начальное образование в хедере уже не получал. Позже он так рассказывал о постепенном отдалении своей семьи от еврейства: Фамилия моей матери — Круковская, бабушки —
Лаповская, прабабушки — Диллон, а прапрабабушки — Гольдберг.
Его отец, Зарох Товим, полонизировал свои имя и фамилию, заменив их на Изидор Тувим. Он получил образование в Париже, работал клерком в Азовско- Донском коммерческом банке и привил сыну любовь к иностранным языкам. Мать поэта, Аделя, дочь известного лодзинского владельца типографии, Леона Круковского, открыла Юлиану красоту польского
языка с помощью стихов.
Тувим твердо верил, что именно язык — главный фактор, влияющий на идентичность и формирующий ее. Себя он считал поляком, хотя и не забывал о своем этническом происхождении. В то же время он старался отмежеваться от еврейства, полагая, что евреи должны ассимилироваться в польскую среду и культуру. В ранних произведениях он неоднократно изображалсвоих собратьев в неприглядном свете, критикуя их за то, что они не хотят интегрироваться в общество. Вот,
например, первая строфа стихотворения «Евреи», вошедшая в сборник «Пляшущий Сократ» (1920).
Черные, хитрые, бородатые,
С безумными глазами,
В которых — вечный страх,
В которых — наследие веков,
Люди,
Которым неведомо, что такое родина,
потому что они живут всюду,
Трагические, нервозные люди,
Бродяги.
Еврейская интеллигенция и представители ортодоксальных кругов в ответ обвиняли Тувима в предательстве собственного народа и даже уличали его в антисемитизме. Обвинения эти, как мы видим, были небеспочвенными: в некоторых его стихах и песнях, особенно сатирических, очень трудно определить границу между критикой обычаев различных еврейских сообществ и предвзятым отношением кним. Тувим отрицал эти обвинения, но критический тон не смягчал.
Конечно, мне далеко до антисемитизма, но я всегда был, остаюсь и буду противником бородачей в «униформе» и их еврейско-германского винегрета, а также традиционного искажения польского языка. Давно пора, господа, подрезать свои долгополые кафтаны, кучерявые пейсы и научиться наконец уважать язык народа, в окружении которого вы живете.
С другой стороны, Тувим сам был объектом постоянных антисемитских нападок со стороны радикальных польских националистов, со времен его поэтического дебюта — публикации в студенческом журнале Варшавского университета Pro Arte et Studio стихотворения «Весна», благодаря которому поэт скандально прославился на всю Польшу. В наши дни
этот текст, в котором описывается, как с приходом весны в толпе пробуждается неудержимая сексуальная энергия, кажется почти целомудренным, однако в 1918 году он вызвал настоящую бурю.
Против Тувима ополчились представители всех политических движений и мировоззренческих направлений, обвиняя его в «половом либерализме», цинизме и аморальности, а «эндецкая» газета Gazeta Poranna 2 Grosze опубликовала статью «О еврейском порнографе». С тех пор националисты не упускали случая напасть на Тувима: и когда он написал стихотворение «Похороны президента Нарутовича» после того, как в декабре 1922 года фанатичный
националист и художник Элигиуш Невядомский застрелил первого президента
независимой Польши ; и когда опубликовал пацифистские стихотворения «К генералам» (1923) и «К простому человеку» (1929), которые, впрочем, возмутили не только националистов.
В межвоенной Польше этническое происхождение Тувима превратилось в своего рода пятно, которое, подобно родинке на щеке, привлекало к нему внимание антисемитов — те возводили на него поклепы, обвиняя в том, что он коверкает польский
язык, и в анонимных пасквилях желали ему смерти. Тувим понимал, что лучше не реагировать на выпады в свой адрес:
Я — «еврей-поляк» и мне все равно, что те или другие говорят об этом. Для антисемитов я — еврей, и моя поэзия — еврейская. Для еврейских националистов я — ренегат, предатель. Ничего не попишешь! С людьми, для которых еврейское
происхождение равно смертному приговору, не подлежащему апелляции, и которые считают его единственным мерилом характера и нравственной ценности человека, полемизировать невозможно.
Однако он не выдерживал и отвечал обидчикам, высмеивая их во фрашках, острых сатирических или гневных сочинениях, таких, как, например, известное «Стихотворение, в котором автор вежливо, но решительно просит многочисленные отряды ближних поцеловать его в жопу».
Годы антисемитских нападок и травли, особенно усилившихся в Польше после смерти Пилсудского , наглядно демонстрировали, что идея ассимиляции евреев потерпела крах, и постепенно отравляли жизнь Тувима и его семьи. Ярослав Ивашкевич писал в воспоминаниях:
Ярослав Ивашкевич
Всю радость родителей Тувима, связанную с его успехами, его невероятными поэтическими достижениями, омрачали волны
антисемитизма, которые с каждым разом становились все мощнее. Юлек тоже страдал от них и в конце концов стал смотреть на всё через эту призму. Несомненно, проблема антисемитизма послужила причиной определенных изменений в его психике. Он постоянно думал об этом.
В 1932 году у Тувима случился первый приступ агорафобии, которая, вероятно, развилась на почве детских травм, полученных, когда ему приходилось прятаться дома от посторонних глаз из-за родинки на щеке. Страх открытого пространства был настолько сильным, что поэт боялся выходить на улицу без сопровождения. В самые тяжелые моменты болезни он запирался у себя в кабинете и сидел там без света, а когда приходилось куда-то выбираться, перемещался только на такси, которое должно было подъехать к самой двери дома — насколько это было возможно.
Парадоксально, но исцелили его безграничные просторы Атлантического океана, когда Тувим после начала Второй мировой войны бежал на теплоходе из Европы в Бразилию. Через несколько лет в Нью- Йорке, куда Тувим перебрался с женой Стефанией, приступы агорафобии вернулись, но в более легкой форме. Возвращение недуга спровоцировали ссоры с
друзьями из-за того, что в эмиграции поэт сблизился с коммунистами. Ян Лехонь вообще разорвал всяческие отношения с Тувимом, а сам поэт в 1945 году писал Ивашкевичу: «Девяносто пять процентов беженцев считают меня «агентом Сталина» .
Война повлекла за собой и другие изменения в убеждениях поэта. Под влиянием новостей и сообщений из частной переписки, которые приходили в Нью-Йорк из оккупированной Польши, Тувим почувствовал солидарность с еврейским народом. В августе 1944 года он опубликовал в лондонской газете Nowa Polska манифест «Мы, польские евреи», который
посвятил «Матери в Польше или любимейшей ее тени». Тувим тогда еще не знал, что мать погибла 19 августа 1942 года во время ликвидации гетто в Отвоцке, где еще до войны попала в психиатрическую лечебницу. В этом эмоциональном тексте, который представляет собой своего рода кадиш, то есть поминальную молитву, Тувим пытается ответить на вопрос, почему он начал использовать местоимение «мы» .
Меня спрашивают евреи, которым я всегда объяснял, что я — поляк, теперь спрашивают и поляки, которые, в подавляющем большинстве, считали и будут считать меня евреем. Я — поляк, потому что мне так нравится. Поляк, потому что я родился в Польше, рос в Польше, воспитывался в Польше, учился в Польше; потому что в Польше я был счастлив и несчастен; потому что из изгнания я обязательно вернусь в Польшу, даже если мне предложат райские наслаждения в другом месте.
Я — поляк, потому что так мне сказали в родительском доме на польском языке; потому что польским языком меня вскармливали с детства; потому что мать учила меня польским стихам и песням; потому что важнейшее дело всей моей жизни — поэтическое творчество — немыслимо ни на одном другом языке, даже если бы я в совершенстве им владел.
Я — поляк, потому что по-польски исповедовался в своих тревогах первой любви и по-польски лепетал о ее счастье и бурях. Поляк еще и потому, что береза и ива мне ближе, чем пальма и цитрус, а Мицкевич и Шопен дороже, чем Шекспир и Бетховен. Дороже по причинам, которые я, опять же, не могу обосновать никаким рациональным объяснением.
Я — поляк, потому что перенял от поляков определенную часть их национальных пороков. Поляк, потому что моя ненависть к польским фашистам больше, чем к фашистам других национальностей.
С евреями же, пишет Тувим далее, его связывают кровные узы — и это не только кровь, текущая в жилах, но и река крови, образовавшаяся в результате Холокоста. И в этом новом Иордане я принимаю крещение над крещениями: кровавое, пламенное, мученическое братство с евреями.
Источники: Irena Tuwim, Łodzkie pory roku,
Warszawa 1958; Piotr Matywiecki, Twarz Tuwima,
Warszawa 2007; Mariusz Urbanek, Tuwim, wylękniony
bluźnierca, Warszawa 2013.
https://novayapolsha.eu/article/osobaya-primeta-
yuliana-tuvima
Перевод с украинского Марии Шагури
Иллюстрация: Новая Польша
https://mail.google.com/mail/u/0/?tab=wm#inbox/p2?projector=1
****************************************************************************************************************************
Подборка афоризмов Юлиана Тувима
*Мера несправедливости должна быть одинаковой для всех.
*В двери нашей истории постучалась Азия, и весьма уверенно.
Дождались. Наконец-то.
*Если бы люди не вздыхали, мир бы задохнулся.
*Мозг — устройство, с помощью которого мы думаем, что думаем.
*«Не сунусь в воду, пока не научусь плавать», — решил дурак.
*Говорят, осторожность — мать успеха. Неправда. Остерегаясь, не
станешь матерью.
*Птица, увидав на вершине дуба слизняка, удивилась: «Как ты сюда
залетел?» — «Ползком, пташечка, ползком».
*Человека, за год разбогатевшего, следовало повесить годом раньше.
*Комар создан, чтобы вызвать симпатию к мухам.
*Честный политик: если подкупить, не надует.
*Консерватор: политик, которого устраивает нынешнее безобразие,
антипод либерала, который хочет это безобразие заменить новым.
*Радикализм — консерватизм грядущего поколения.
*Новый клич: за ваш и наш фашизм.
*«Лучше поздно, чем никогда», как заметил некрофил.
*Капитал — общие сбережения в одних руках.
*Неверные в Риме — те, что не верят в Христа, а в Константинополе — те,
что верят.
*Религиозный мираж: курица, несущая пасхальные яйца.
*Евангелие — пособие, как ближний должен относиться ко мне.
*Ближних нам посылает судьба. Какое счастье, что друзей выбираем
сами!
*Знакомый — тот, кого знаешь достаточно хорошо, чтобы попросить в
долг, и недостаточно, чтобы дать.
*На вопрос одного аристократа: «Кем был ваш отец?» — Дюма ответил:
«Мой отец был креолом, дед — негром, а прадед — обезьяной. Как видите,
мой род начинается там, где ваш завершил свое развитие».
*Многие аристократы не ушиблись бы, упав со своего генеалогического
древа.
*Гения легче распознать, когда он описывает комара, а не слона.
*Пар — вдохновение воды.
*Из письма молодому поэту: «Возвращаю том стихов, данный мне для
прочтения. Жаль, что не для написания».
*В юности дни бегут, а годы тянутся. В старости наоборот.
*Лысина — парик из четырех букв.
*Не верят, что я был очень красивым ребенком. Таким красивым, что
цыгане меня подменили.
*Для любви, дорогая пани, я слишком стар, а для дружбы — недостаточно.
*Ребенок с сердцем на вырост.
*Белладонна — по-итальянски «красивая женщина»; на остальных языках,
включая итальянский, — смертельный яд.
*Здоровье — одно, а болезней тысячи.
*У «счастья» нет множественного числа, а у «несчастья» есть.
*Пивная — место, куда ежедневно приходят в последний раз.
*Я знал девяностолетнего старика, который пил, пьет и будет пить. И при
этом прекрасно себя чувствует. А вот его брат ни капли в рот не брал — и
умер годовалым.
*Жизнь — мучение. Лучше не родиться. Но такая удача выпадает одному
из тысячи.
*Не откладывай на завтра то, что можешь выпить сегодня.
*Живи так, чтобы друзьям, когда умрешь, стало скучно.
*Радио — замечательное изобретение: один поворот ручки — и ничего
не слышно.
*Брось везунчика в воду, и он выплывет с рыбой в зубах.
*Беженцы из своей страны — еще не самое страшное. Куда хуже
беженцы из своего времени.
*Не грызи запретный плод вставными зубами
*Блаженны те, кому нечего сказать и они не облекают этот факт в слова.
*Критик похож на автомобиль: чем он хуже, тем больше от него шума.
*Пессимист говорит, что все женщины распутницы. Оптимист
провозглашает, что это не так, но надеется.
*Мечта женщины: иметь узкую ногу, а жить на широкую.
*Мужчина очень долго остается под впечатлением, которое произвел на
женщину.
*Кто говорит от имени Бога, должен сначала предъявить верительные
грамоты.
*Эгоист — это тот, кто заботится о себе больше, чем обо мне.
*Духовник — это человек, который, заботясь о нашей загробной жизни,
зарабатывает себе на земную.
*Совесть — это тот тихий голосок, который шепчет тебе, что кто-то
смотрит.
*Успех — это то, чего друзья никогда тебе не простят.
*Чтобы познакомиться с самой дальней родней, достаточно разбогатеть.
*Женщине: «Как жаль, что я не встретил вас двадцать кило тому назад».
*Живи так, чтобы знакомым стало скучно, когда ты умрешь.
*Разница между верблюдом и человеком: верблюд может неделю
работать и не пить, а человек — неделю пить и не работать.
*Такие понятия, как вечность и бесконечность, начинаешь осознавать
после того, как уладишь какое-нибудь дело в государственных органах.
*Что случилось с этим миром! Начали умирать люди, которые раньше не
умирали.
*И самые прекрасные ноги где-нибудь кончаются.
*Даже когда перескочишь, не говори гоп. Сначала посмотри, во что
вскочил.
*Скажи человеку, что на небе 978301246569987 звезд, и он поверит. Но
повесь табличку «Свежевыкрашено», и он непременно проверит
пальцем и запачкается.
*Можно говорить глупости, но не торжественным тоном.
*Жить надо так, чтобы не бояться продать своего попугая самой
большой сплетнице города.
*Бродяга — человек, которого называли бы туристом, будь у него деньги.
*Лицо — это то, что выросло вокруг носа.
*Верность — это сильный зуд с запретом чесаться.
*Самые большие свиньи обычно требуют от людей, чтобы они были
ангелами.
*Водка губит народ, но одному человеку ничего не сделает.
*Поздравления — самая изысканная форма зависти
*В речи некоторых людей слышны орфографические ошибки.
*Забегаловка: место, куда каждый вечер ходят последний раз в жизни.
