Умный

Николай Удальцов

СОВСЕМ НЕПЛОХАЯ ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК Я ДУМАЛ, ЧТО Я УМНЫЙ

Рассказ
-​ Папа, тебе, что трудно написать какой-нибудь простой, не очень большой рассказ?

-​ Не трудно. Потому, что рассказ – это кратчайшее расстояние между двумя разными взглядами…

…Лучше отрицать правду, чем ее компрометировать собой…
…Год проходил так себе, вполне нормально. Мне мало и редко приходилось платить за свои ошибки, и довольно регулярно и хорошо платили мне за мои удачи.

Меня любили женщины и не завидовали мужчины, и выходило так, что, не смотря на то, что у меня почти не осталось просто друзей среди первых, это не привело к тому, что у меня появилось много врагов среди вторых.

Я часто занимался тем, что люблю – работал, и редко – тем, чем терпеть не могу заниматься – бездельничал.
После заполнения очередной налоговой декларации, мне ничего не оставалось, как почесать затылок — я не знал, что мои дела идут так хорошо.

Пришлось даже усомниться в собственной интеллигентности — какой я, к черту, интеллигент, если получаю такую кучу денег.
Кстати, в налоговую мы ходили вместе с моим другом-поэтом Иваном Головатовым. Это очень интересный человек. С ним мы даже скучаем как-то слишком образованно: он — с Хемингуэйем, я — с Куртом Воннегутом.

Или – наоборот.

Правда, на мой взгляд, ему иногда изменяет чувство юмора.

У меня декларацию приняли, а него нет: в графе «иждивенцы», — он написал: «Совет Министров», — а я проставил прочерк. В налоговой инспекции оказались сплошь невеселые люди, причем, как выяснилось со временем, по обе стороны барьера.

Удивительная мы страна – одинаково не любим и свои налоги, и свои дороги…
…Были, конечно, и неприятности, но они оказывались мелкими, хотя и неподатливыми – как застежки на лифчике желанной женщины.
А вообще, жизнь складывалась на столько удачно, что даже не потребовала постановки вопроса: нужен ли успех любой ценой? — оставляя мне довольно приемлемое: все для успеха!..
Пофигизм, охвативший страну, и затронувший, казалось, даже ангелов на небе, лентяев, кстати сказать, изначальных, прошел мимо меня стороной. Трудно в это поверить, но мне ни разу не предложили стать холуем для того, чтобы заработать денег.

Да и то – деньги не стоят того, чтобы быть холуем…
И с «патриотами» приходилось спорить очень редко, и я примирительно говорил: «Да, мы, конечно, великая страна», — хотя один раз не удержался и добавил:

— Правда у нас никто не знает, что такое биде…
Удалось по стране поездить, правда, не обошлось без некоторых казусов – гостиницу в Воркуте мне бронировала ФСБ.
— А что ФСБ делает на краю земли? – удивленно спрашивали меня мои знакомые.

— А что она делает во всех остальных местах? – удивленно отвечал моим знакомым я.
Моя самоуверенность была такой, что я ни в мелочах, ни в больших мелочах не пошел бы на поводу ни у одного человека. Исключение мог составить только мой бывший учитель Эдуард Михайлович Плавский.

Просто он лицемерил так редко, что можно было сказать и никогда. Я же позволял себе говорить: «Буду отчитывать за всю жизнь в целом, а не за каждый день в отдельности», — или наоборот. В зависимости от обстоятельств.

Честно говоря, я вообще уверен, что если приходится выбирать между ложью и подлостью, нужно выбирать ложь…
Мой учитель, художник Эдуард Михайлович Плавский заслуживал уважения уже тем, что во времена, когда власть — уверенно декларировавшая, что никто обязательно кем-то станет именно с ее помощью — требовала от художника быть непременно кем-то, выбрал для себя самую непрезентабельную, с точки зрения обывателя, позицию – он стал никем.

Эдуард Михайлович не ушел в диссиденты, и его не мучили гебешные допросчики и не лечили в спецбольницах КГБ. Поэтому о нем не шумела западная пресса.

Он не писал строгих ликов вождей и радостных лиц вождимых. Даже поганую даму с веслой или кривоного конармейца с саблем он рисовать не стал. И поэтому, о нем не писали ни наши, ни ненаши наши газеты.

Но на всякий случай его не выпустили в Болгарию, где даже «да» — и-то изображается, как нет.
Таким был тот, застойный мир, что было не понятно, нужно ли гордиться заслугами перед ним. А вот отсутствием заслуг перед застоем, гордиться можно было точно.

Хотя он этого никому не говорил, но, наверное, у него были принципы даже в те времена, когда я так о многом не задумывался, что меня ни на что больше не оставалось.

Зато, теперь ему удается то, что мне самому удается не всегда – прямо смотреть в глаза своим сыновьям. Компенсация – так себе, для людей, которые так себе люди. То есть, для большинства из нас.
Он не выдвинулся в «народные», а так и застопорился на «заслуженном» — мечте провинциалов.

А еще он стал таким умным, что ему даже иногда не хватает ума.

Наверное, вообще, умный – это тот, кто способен что-то не понимать…
И то, что он не понимает, Эдуард Михайлович не считал странным:

— Странным, Петр, — сказал он мне однажды, — Странным было бы, если б люди понимали все…
— Почему вы один, Петр? — довольно часто спрашивал он меня.

— Я не один, — отвечал я, и мы оба знали, что это правда и не правда, одновременно, — Я не один. Вокруг меня много хороших женщин.

— Не понимаю, почему вы не женитесь?

— Я бы женился, — улыбался я, хотя кошки на душе и поскребывали, — Только все, кого я мог бы «ощастливить», уже замужем.

— Не все, — проговорил Эдуард Михайлович.

И на этом, наш разговор закончился.
…Однажды Плавский предложил мне съездить на его машине в салон на «Щукинской» – в некую столичную провинцию, время от времени поставляющую художникам деньги и получающую взамен околопередовые идеи от таких, как я.

Думающих, что они эти идеи имеют.

Мне там причитался небольшой гонорар, и я решил попользоваться машиной метра.

Знал бы я, чем это закончится – интересно, поехал бы я с ним или нет?…
…От «Щукинской», проехав эстакаду над двумя затонами, в которых одинокие рыбаки состязались с рыбой так активно, что забирались в воду по пояс, мы свернули не налево, к салону, а направо.

— Не удивляйтесь, Петр, я просто хочу познакомить вас с одной женщиной.

Мне нечем было ответить на эту незамысловатую уловку, и я просто промолчал.

В конце концов, мне не пришло в голову стать женоненавистником, даже после знакомства с очень многими женщинами…
-…Я вам вот, что хочу сказать, Петр, — Эдуард Михайлович, на моих глазах превращался из нормального человека в доброжелателя. Впрочем, это его не портило.

Видимо, в этом деле существует самое универсальное оправдание – желание сделать лучше:

— Она, женщина нашего круга. Критик,…

Я промолчал потому, что никогда не считал критиков людьми моего круга, если, конечно, не иметь в виду геометрию Данте, потому, что критика – это месть разума чувствам, но слушал молча:

— Кроме того, сейчас она очень успешный менеджер, — беззантенчиво пользуясь моим молчанием продолжил Плавский, — Так, что, в любом случае, знакомство будет полезным.

— В любом случае, — подтвердил я, совсем не думая в этот момент о том, какими именно бывают случаи.
— Между прочим, — продолжал Плавский, — Она не берет ни каких «откатов».

И вообще, взяток не берет.

— А почему она не берет взяток? — спросил я.

— Ничего себе, страну мы создали, если один интеллигент спрашивает другого, почему его знакомые не берут взяток?..

Виктор Михайлович замолчал, перестраиваясь из левого ряда в правый, а перерестроившись, переменил тему:

— Она не замужем, хотя весьма симпатична, и у нее очень красивые ноги.

Правда, довольно сложный характер.

— Если симпатичная, красивые ноги, и не замужем, то о том, что у нее сложный характер, я и сам догадался…
Вообще-то, мне нужно было быть готовым к чему-то подобному, но когда дверь нам открыла Галкина, мне ничего не оставалось, как открыть рот.

Мы, три человека, составляли на лестничной клетке некий треугольник, стороны которого несли в себе такое равенство, что это уже был не треугольник, а какая-то опора демократии.
Вряд ли Эдуард Михайлович подстроил нашу встречу умышленно, и, потому, мое удивление было оправданным. А то, что сама Галкина не удивилась, было лишь небольшим довеском к непредсталяемому. Она сделала шаг в сторону, приглашая нас в дом, и в это не сложное движение, Галкина уложила и «здравствуйте», и «проходите» – одновременно.

— Дай хоть вблизи на твою седину посмотреть, — проговорила она, глядя на меня, пропуская нас в комнату, — И зубы у тебя поредели.

— Ничего, — вздохнул я, — Рогами восполняю…
…Много лет назад у меня с Галкиной был какой-то уж слишком вялотекущий роман. Без начала, и почти без конца, так, одно продолжение.

Я не раз изменял ей, а ее встречали в ЦДХ с какими-то маринистами, баталистами и прочими инструкторами ЦК ВЛКСМ.
Последний раз мы с ней были в какой-то творческой командировке на Урале. Поехали после какого-то дурацкого спора по поводу толи фона в роли пейзажа, толи по поводу золотого сечения в пропорциях вертикали и горизонтали в натюрмотре. Мы были не то, чтобы в состоянии войны, скорее, в мирном противостоянии – так уж бывает: двое громко любят одного бога и тихо ненавидят друг друга.
Помню, нам пришлось долго уговаривать дежурную администраторшу гостинцы дать нам один номер на двоих, и когда мы ее уломали, та выдала нам какую-то книгу, в которой мы должны были расписаться за то, что обязуемся выполнять правила поведения.

— А где можно прочесть эти правила? – довольно глупо спросил я.

— А вы, что сами не знаете, как нужно вести себя в гостинице?..
Впрочем, это был мой не последний глупый поступок, если учесть, что на этюды в горы я поехал один.

Когда я вернулся, очередным дежурным администратором был мужчина.

— Скажите, моя спутница у себя?

— У себя, — ответил он, но посмотрел на меня довольно странно. И тогда я задал совсем уж неуместный, казалось, вопрос:

— А она одна? – и администратор замялся:

— Кажется… Не очень…

— Тогда, закажите мне билет на ближайший поезд до Москвы.

— Ближайший поезд до Москвы через шесть часов.

Но через два часа есть самолет.

Хотя, это дороже.

— Заказывайте на самолет. Для моей души это дешевле…
После этого мы с Галкиной виделись от случая к случаю, то есть, можно считать, совсем не виделись; правда, до меня доходило, что она стала секретарем по идеологии в Архитектурном институте. Безвстречность наша продолжалась до тех пор, пока мы не оказались в одном отделении Союза художников.

Здесь уж не проходило ни одного заседания, без того, чтобы мы с ней не сцепились.

А потом, она организовала в «желтой» прессе небольшую, но противную компанию против меня.

Хорошо еще, что какой-то олух из прибалтов за меня начал заступаться, потому, что вступать в спор с Галкиной на страницах «Частной жизни» или «Ох! И Ах!» я бы не стал все равно.

Не знаю, за что она мне мстила; ведь даже денег в уральской гостинице я оставил ей вполне достаточно. Правда, это чем-то напоминало оплату услуг, хотя, официально, мы ездили не любовниками, а коллегами по творческой командировке.

Впрочем, я думаю, что понимаю, почему Галкина обижена на меня – как и всякая женщина, она никому не может простить своих ошибок…
И то сказать, вся суета в газетах пришлась на то время, пока я был в Ухте. Так, что ей достался не утопленник, которым Галкина хотела меня сделать, а только пузыри от него.

Вообще, здоровый нормальный человек должен сносно переносить нездоровую критику в газетах до тех пор, пока осознает, что не пресса существует для него, а он для прессы.

И еще, представляю, как Галкина скрипела зубами, когда, в результате этой шумихи цены на мои картины ненадолго поднялись. А число заказчиков увеличилось.

Впрочем, большее количество заказчиков делает художника не лучше, а, просто, богаче…
— Так уж выходит: всем интересно, за что дураки ругают дураков, — сказал мой друг Ваня Головатов. А потом, сам же и ответил, не знаю, имея ввиду толи мои картины, толи не мою Галкину:

— За то же, за что умные ругают умных.

За ошибки…
-…Вы, кажется, и без меня знакомы, — проговорил Эдуард Михайлович несколько озадачено, видимо ощущая, как не легко знакомить знакомых людей. А потом, решив взвалить эту озадаченность на меня одного, добавил, — Тогда я поехал.

«Не уезжайте!» – хотел крикнуть я, но промолчал, и мое молчание выступило не поддерживающим согласием, а рукоподнятием перед обстоятельствами.

Хотя откровенно и на духу – оставаться с Галкиной один н на один, я не хотел, потому, что понимал, что ничего хорошего, кроме хорошей свары у нас не выйдет.

Так я в очередной раз продемонстрировал себе полное отсутствие настродамусовских способностей…
— …Ты не удивилась моему приходу? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.

— Конечно, удивилась.

— А ведешь себя так естественно.

— Самое неестественное, это естественность не к месту, — разговаривая друг с другом, мы испытывали неловкость, словно каждый смотрел в замочную скважину…
Наступило то, что и должно было наступить – молчание, а молчу я еще хуже, чем отвечаю на вопросы.

И я не видел из него выхода. А Галкина нашла выход, и довольно простой:

— Ты есть хочешь?

«Нет», — хотел ответить я, но вместо этого зачем-то сказал:

— Хочу, — и, кажется, облизнул пересохшие губы.

— Садись к столу – устроим скатерть самобранку на скорую руку.

Или маленькое поле чудес.

— Да, — покорно проговорил я, — Во-всяком случае, буду знать, как оно выглядит.

А то, раньше я знал только то, как выглядит страна дураков…
Перед тем, как сесть за стол, мне пришлось отправиться в ванную для того, чтобы помыть руки.

Я давно заметил, что мерой состоятельности жилища является количество полотенец над раковиной. У Галкиной их было четыре: розовое, голубое, салатовое и канареечное.

Кстати, это все довольно сложно составляемые на палитре цвета.

Никаких мужских приборов вроде бритвы, помазка или геля для бритья на стеклянной полке над ванной не было – это я отметил чисто автоматически, но оказавшаяся у меня за спиной Галкина, сказала:

— И бритва, и пена есть в шкафчике.

Я брею под мышками.

Меня удивило то, как быстро Галкина «вычислила» мои мысли, и я попробовал оправдаться:

— Просто когда мы поднимались к тебе, твоя соседка довольно ехидно на нас посмотрела.

— Сейчас я живу так, что, не только перед соседями опозорить – до слез довести, и-то – некому…
— …Как ты думаешь, Петр, нам с тобой поговорить или помолчать лучше?

— Нам и говорить поздно, и молчать рано. Ты одно скажи: почему ты на меня все время наезжаешь? – не могу сказать, что люблю и часто использую современный сленг, но выражение «наезжаешь», показалось мне самым подходящим, в данный момент.

— Да разве это наезды? Ты наездов настоящих не видел.

— Ну, ладно. Не наезжаешь, а постоянно споришь. И ругаешь меня в газетах зачем? Ведь то, что написано пером, асфальтоукладчиком не заровняешь.

На какое-то время Галкина задумалась. При этом, ее глаза не переставали смотреть в мои, а в выражении лица появилось толи сомнение, толи какая-то ирония. Так учитель смотрит на неправильного ученика, зарывающегося в ответе, но упорствующего в этом.

А ее зрачки постоянно меняли цвет радужной оболочки.
Эта заминка дала мне возможность обратить внимание на то, что одета Галкина, даже на мой, не знакомый с ценами в бутиках взгляд, достаточно дорого.

И с большой любовью к себе.
И еще я, естественно, заметил очень тонкий, чтобы не выдавать ничего лишнего, но достаточно глубокий, чтобы продемонстрировать отсутствие лифчика, разрез на груди ее платья.

Вырез на платье женщины – это уже не материя, а энергия…
Правда, красивой женщине со вкусом идет все.

Впрочем, ничего – идет такой женщине еще больше…
…Незаметно, без всякой суеты, на столе появилась икра, красная рыба с ломтиками лимона, буженина и ветчина – все те, не слишком великодорогие, но все же, для таких людей, как я, закуски свойственные скорее праздникам, чем ежедневным полдникам.

За приоткрытой дверцей бара виднелось винное многообразие.

— Ты часто пьешь?

— Нет.

— Для чего же ты держишь столько вина? – задал я довольно глупый вопрос, словно вино существует только для того, чтобы его непрерывно пили.

Кстати, я давно заметил, что вино постоянно есть только в доме трезвенников.

— На всякий случай, — ответила Галкина, И мне не пришло в голову, что такое безобразие, как «всякий случай» в жизни бывает всегда.

Подозревать Плавского в потенциальном лицемерии, то есть в том, что он предупредил Галкину о нашем приходе, не имело смысла, хотя определенные сомнения стали пробираться в меня.

— Я никого не ждала, — вздохнув, проговорила Галкина, — Поэтому все очень скромно.

Эту горечь ближнего, вернее ближней, я снес с христианским смирением, с которым мы обычно сносим все горести ближних.

И далеких, кстати, тоже…

Если она и вправду никого не ждала и не готовилась к нашей встрече, мне оставалось пообывательствовать:

— Хорошо живешь. Поделись опытом.

— Ладно.

Я расскажу тебе одну притчу:

-…Однажды юноша пришел к мудрецу и попросился в его дом: «Я буду помогать вам. А, заодно, обучаться мудрости…»

Через год мудрец призвал его к себе и сказал: «Я научил тебя всему, что знаю сам. И пришло нам время расстаться.

Ты много и хорошо работал у меня, и теперь решай, что ты предпочтешь за свой труд: мудрый совет или деньги?»

— Конечно, мудрый совет, — ответил юноша.

— Так вот, слушай: «За честно выполненную работу всегда бери деньгами, а не добрыми советами…»
— Только помни, — улыбнулась Галя, — Эта истина – всего лишь, притча.

И к правде они имеет только косвенное отношение.

— Истина, по-твоему, не совпадает с правдой?

— Да.

Истина может быть абстрактной, правда – всегда реальна.

Я промолчал, не задумавшись над тем, что еще сегодня мне придется в этом убедиться…
— …Ты получила все, о чем мечтала: квартиру, машину,.. – попробовал позанудствовать я, но Галя прервала меня:

— Когда получаешь все, о чем мечтаешь, то понимаешь, что мечтаешь совсем не об этом…
— Мои дела действительно идут хорошо. А как твои дела? – не то, чтобы Галкина перехватывала инициативу. Наверное, просто пришел ее черед задавать вопросы.

— Нормально, — захотелось ответить ей, но перед Галкиной было одинаково глупо и жаловаться на жизнь, и хвастаться ей; и я зачем-то сказал:

— Как все в этом мире, — тем самым, демонстрируя симптомы самой распространенной и безопасной болезни – стремление ставить диагноз эпохе.

— Ну, что же, говорят, что мир замечателен. Кстати, я и сама, как критик, часто повторяю это.
Ссориться может любой дурак.

Жаль, что большинство умных только этим и занимаются.
И первый повод для свары появился точно по расписанию, как только мы заговорили на «свободную тему», и я не удержался:

— Говорящие, что мир прекрасен, либо лицемеры, либо идиоты. И еще неизвестно, что хуже, хотя и то, и другое плохо.

Мир мерзок. То дождь на весь день, то Лукашенко приедет, то в автобусе нахамят, то энерготарифы унифицируют, то на кухне гора грязной посуды, то Говорухин в телевизоре…

Всю эту чушь я мог бы нести еще довольно долго, но Галкина меня прервала совсем неожиданно:

— Знаешь, кто сопричастен? – на такую постановку вопроса я промолчал, а она сказала то, что, наверное, я мог бы сказать себе сам.

Только наедине.

— Тот, кто среди всего хлама, может тратить часть себя на поиск гармонии…
— Ты женат? – вопрос был задан очень просто, и я почему-то не подумал, что просто такие вопросы не задают.

— Разведен. Трижды.

— Никогда не задумывался над тем, почему так произошло?

— Задумывался.

— Ну и что?

— Просто, каждый раз, когда я убеждался, что сделал ошибку, я уже оказывался женатым.

А когда я становился достаточно разумным, чтобы жить настоящим, оно становилось уже в прошлом…
— Кстати, сколько тебе лет?

— Я в расцвете. На пенсию идти еще рано, а браться за ум уже поздно.

О том, что я уже подхожу к тому возрасту, когда вполне можно устраиваться в детскую школу по фигурному катанию – во всяком случае, песок из меня начинает сыпаться, и дети падать на льду не будут, я рассказывать не стал.

Как не стал рассказывать о том, что не вполне понимаю – что ждет меня впереди?

После зрелости.

Сбор урожая или затаривание и отправка к месту хранения…
— Говорят, что ты еще ухаживаешь за молоденькими девочками?

— Все реже и реже.

— Почему?

— Только я начинаю ухаживать, как они уступают мне место в общественном транспорте…
…Я посмотрел на бутерброды с икрой:

— Знаешь, что меня удивляет? Ты ешь икру, а говоришь об учителях. Как ты тогда сказала, — продолжал злиться я, — «Ужасно, что учителя бедные!»

— Зато, как прекрасно ты меня оборвал: «Ужасно не то, что учителя бедные, а то, что к этому привело.»
— Ну а нищие в переходах, чем тебя достали? – не унимался я: «Реформы привели к тому, что во всех переходах стоят нищие!» Ты, что, специалист по реформам для нищих?

— Теперь – да. Ты ведь всем нам так красиво все объяснил: «Реформы могут привести к нищете, а к нищенству приводит отсутствие самоуважения.»

Тебе даже зааплодировали.

— Для чего ты сказала, что богатые должны платить за бедных?

— Чтобы ты мог ответить: «Да, должны. Если хотят, чтобы бедные остались бедными навсегда.»
— А про памятник Дзержинскому? Что это просто скульптура?

— Должна же я была дать тебе возможность показать то, какой ты истинный демократ. Ну, и ты оказался во всем блеске своего гражданского свободомыслия: «Если памятник тирану для нас просто скульптура, значит, мы – рабы!»
— А капитализм в искусстве ты к чему приплела?

— Чтобы ты мог сказать: «Капитализм – это то, чем занимаются люди, когда им не задуряют голову всякими глупостями».
— Зачем была Библия, учащая любить людей?

— Когда ты сказал, что любить людей учит камасутра, а не Библия, любуясь своим остроумием, ты даже не заметил восторженных взглядов женщин.

А я не просто дала тебе возможность блеснуть остроумием, но и женские взгляды заметила.
— Ты, Галкина, серьезный противник, — прошептал я, и Галя вздохнула почти безразлично:

— Скажи мне кто твой враг, и я скажу, кто ты…
Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав:

— Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, — не к месту поправил я, но она и здесь переиграла меня:

— Интересно, к Иуде Искариоту это тоже относится?..
Наш спор переставал быть спором, а превращался в какую-то вольную борьбу за то, кто прав:

— Почему мы все время ссоримся?

— Потому, что у нас нет общих врагов…
— Мы выдумываем своих врагов.

— Своих друзей мы тоже выдумываем…

Вопросы появлялись разные, как карты, но было очевидно, что они все из одной колоды. Хотя мы как будто бы и не играли, а все время только расставляли фигуры или тасовали фишки.
За всеми этими вопросами я даже как-то забыл, что хотел спорить с Галкиной.

Она вдруг посмотрела на меня серьезно:

— Скажи, Петр, когда ты споришь со мной, ты часто думаешь, что все бабы — дуры?

— Иногда, — честно признался я. И если бы я этого не сделал, получилось бы не только не честно, но и глупо.

— Петя, бабы – дуры, не потому, что они дуры, а потому, что большинству мужчин хочется так думать.

— Большинству умных мужчин?

— Где ты видел, чтобы умные были в большинстве?..

— Зачем же были газетные статьи? Ведь на них я точно не мог ответить тем же. Если художник станет заниматься опровержениями, ему не останется времени не только на работу, но даже на отдых.

— Отвечал другой человек. Профессор П. Алкинас.

— Ты бы меня с ним познакомила. Поблагодарить надо.

— Познакомишься. Кстати, как меня называют в союзе?

— Не знаю, — соврал я, хотя мне отлично было известно, что Галкину обзывают Палкиной.

И даже сам делал это не раз.

— Меня называют Палкиной.

— Ну, это – дураки, — вяло пролицемерил я.

— А ты, умный, прочти инициал и фамилию профессора, выступавшего против критика Галкиной, по буквам.

Я сделал это.

И мне стало стыдно.

Потому, что я понял все:

— П-А-Л-К-И-Н-А-с.

Я понял все.

Если все можно понять…
В этой жизни мне не раз приходилось оставаться в дураках; и каждый раз я воспринимал это, пусть без радости, но довольно спокойно.

Сидя за столом перед Галкиной, я впервые осознал, что я идиот.

Ну, что же, всю жизнь некоторые делают одни и те же ошибки, а потом думают, что они набираются опыта…
— Зачем ты жертвовала собой для меня? Ведь ты же, подставляя себя, просто водила меня по словам, давая мне возможность показывать другим то, какой я умный, принципиальный, свободомыслящий, и какая ты глупая.

— Иначе, Петя, ты остался бы умным, принципиальным, свободомыслящим… у себя на кухне.

Нет мудрецов без зрителей.

Без зрителей мудрецы опасны, потому, что превращаются в клоунов…
Я смотрел на нее и начинал понимать, что людей нужно судить не по поступкам, а по намерениям – это куда человечней.

Правда, существуют исключения – идеалисты. К чему оценивать идеал, если есть человеческие поступки.

Возможно, вообще – идеалы это просто способ портить жизнь людям…
— Ты, что же, считаешь меня гением, ради которого стоит жертвовать собой?

— Гениев, Петя, у нас полно. У нас нормальных людей мало…
— Что это такое — нормальные люди?

— Нормальные те, кто вносит в нашу жизнь гармонию…
— Мне казалось, что ты злая.

— Быть добрым легче, чем быть злым. Просто, добрые дела делать труднее…
— Почему ты не рассказала мне об этом раньше? – спросил я, не поднимая на Галю глаз.

— Если женщина демонстрирует свой ум мужчине – это не умная женщина.
— Зачем ты это сделала? Ты считаешь меня великим художником?

— Затем, Петя, что ты хороший художник, но хороших художников много…

— Трудно создать что-нибудь великое после пятидесяти.

— Одно утешение: до пятидесяти создать что-нибудь великое еще труднее…
— Такая уж у нас нетипичная профессия.

— Петя, художник – это не профессия.

— А, что?

— Диагноз…
— Значит, надо быть лучшим?

— Не надо пробовать делать что-то лучше всех.

Надо стараться делать лучше, чем можешь сам…
На несколько секунд мы замолчали, а потом я просто слушал ее слова:

— Но для того, чтобы привлечь к себе внимание, нужен небольшой бум. Скандальчик, полосы на полторы, — совсем не оправдываясь, а скорее констатируя факт, проговорила Галкина, — Мы специфическая страна – то, что заставляет весь мир враждовать, скандалы – объединяет нас. А то, что объединяет весь мир – сплетни – нас разъединяет.

Кстати, сплетен о тебе я не распускала.

И не моя вина, что у нас – скандал – это путь к успеху.

Так, что спасайтесь, люди, от себя самих…
Впрочем, иногда, надо спасать мир.

Тогда людей надо судить…
— Все, что ты сейчас рассказала – правда? – спросил я, ощущая и стыд, и боль. Хотя мне уже было ясно, что это правда. И не то, чтобы я невзлюбил себя, просто моя любовь к себе оказалась какой-то неразделенной.
Я требовал откровенности, понимая, что откровенность – это форма навязчивости.

— Да, — тихо ответила она, и я понял, что для того, чтобы все время говорить правду, нужно, кроме всего прочего, быть еще и очень жестоким человеком.

Этим «Да», — она отомстила мне за все мои спорщицкие победы над ней.
Но за эту жестокость, я почему-то был не зол, а благодарен ей.

— После твоего рассказа, я чувствую себя идиотом, — сказал я, хотя Галя и не настаивала на этом признании.

— Это не самая бесперспективная позиция для нормального человека в наше ненормальное время.

Только дуракам ума всегда хватает.

Умным не хватает ума часто.
— Почему!? – вновь хотел задать я этот неадекватный, непонятный вопрос, но она остановила все вопросы самым проверенным и самым экспериментальным женским способом — в ее красивых глазах появились слезы.
И то сказать, если женщина плачет перед мужчиной, значит или то, что она уже права, или правота вообще не имеет значения…
Говорят, что есть один единственный способ правильно вести себя с плачущей женщиной.

Жаль только, что я его не знаю…
Я попытался остановить эти слезы, взяв ее за запястье.

Притянул ее руку к себе. И почувствовал, как трудно заниматься душой женщины, не обращая внимания на ее тело.
…Она сопротивлялась довольно долго.

Секунды две с половиной…
Это была борьба между мужчиной и женщиной, в результате которой женщина всегда проигрывает.

Может быть, именно в этом и заключается ее победа над мужчиной…
…Потом, минут через двадцать, я спросил:

— Мы уже в раю?

— Нет, потому, что рай, это место из которого пока не придумали выхода…
…Так я впервые узнал о том, какое это опасное занятие – останавливать слезы женщины.

И о том, какова настоящая цена моему уму …

ДУРА

Рассказ

— Зачем ты написал этот рассказ?

— Стало интересно – что сделают со мной мои читательницы, если поймут меня правильно…

Дураки понимают все.

Умный — обязательно чего-нибудь да не поймет…

Нормальных женщин также много; как и нормальных мужчин.

Только встречаются они реже…
Одни считают, что женское равенство наступит тогда, когда во власти будет половина женщин.

Другие — что тогда, когда во власти не будет женщин вообще…
… То, что я постепенно пришел в ту фазу, когда могу заниматься тем, чем мне нравится, не то, чтобы стало для меня привычкой, но с некоторых пор не вызывает во мне приступов гордости.

Хотя то, к чему иногда приводит такая свобода — отчаяние вызывать продолжает.

Правда, не часто, но слишком уж нежданно…
…Когда Нина, наконец, ушла, я стоял посреди комнаты, смотрел на разобранную кровать и наспех брошенную на пол мою старую куртку-пуховик, поверх которой покрывало с кровати изображало простыню.

Впрочем, простыня, в данном случае была совершенным излишеством так, как эту ночь мне пришлось спать в рабочих джинсах, найденных в полутьме и спортивной куртке, фальшивом «Адидасе», со сломанной молнией, надетой на голое верхнее полутелье – от пояса до макушки.

Не то, чтобы мне было холодно – лето стояло теплое, да и ночевать мне в этой жизни приходилось в самых разных условиях. Одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, например, я встретил на крыше вездехода километрах с сорока севернее Воркуты – просто ощущение идиотизма ситуации уменьшало мой жизненный оптимизм как раз на величину этого ощущения.
То, что в ту ночь я лег спать на пол, было совсем не первым случаем, когда я принимал правильное решение.

Просто в этот раз, мое правильное решение не умножило неясности в моей жизни, а расставило все на свои места. А вот это случалось с моими решениями довольно редко.
И все-таки, когда дверь за Ниной закрылась, я почувствовал облегчение.

Почему? Я понял потом.

После раздумий средней продолжительности, занявших у меня минут этак восемь.

А, может чуть больше.

Наверное, с возрастом недостатки ума становятся почти такими же обременительными, как и его достоинства…
х х х
…Вряд ли стоит считать, что не слишком известный художник обладает какой-то особенной притягательной силой – просто любой художник – лицо общественное, что приводит к тому, что вокруг него находится немного больше людей, в том числе и женщин, чем вокруг инженера или совладельца продуктовой палатки.

Да и экзотика, во взаимоотношениях с художником, какая никакая есть.
Одна моя очень богатая знакомая, когда я однажды спросил ее:

— Зачем я тебе нужен? – ответила:

— У Маши любовник бизнесмен, у Глаши – предприниматель.

А у меня – художник.

И мне стало смешно, а через несколько лет – грустно.

Потому, что через несколько лет, когда мы давно уже расстались, она, под Новый год, позвонила мне из Монте-Карло и рассказала о том, что в Монако очень большой океанариум.

И мне было бы интересно увидеть его, потому, что я когда-то занимался подводным плаваньем.

Я взгрустнул, но мне стало приятно, что она помнила о моем давнишнем увлечении, о котором я сам уже постепенно стал забывать…
В общем, я не слишком удивился звонку на мой мобильный, и тому, что голос, говоривший со мной, оказался женским.

У моей непредрасположенности удивляться была совершенно реальная причина.

Дело в том, что за несколько дней до этого звонка, у меня впервые с треском провалилась выставка.

Я не подготовил выставку как следует, и бессмысленно потерял деньги на ее организации.

И так, как в моем денежном провале обвинить министра финансов России, не выходило ни с какого припеку, утешиться было нечем.

Не стоит думать, что я всегда считаю виноватым в моих неудачах кого-то другого.

Просто, я поступаю так, как поступают все люди на свете.
Как следствие или как причина – настроение было не так, чтобы повеситься, а напиться или сделать ремонт – в самый раз.

На худой конец – сбрить бороду.

Но не пью я уже очень давно, после зрелого размышления на ремонт провал выставки не потянул – тут требовался целый сезон провалов, а бороду я сбрить не могу потому, что у меня маленькая безвольная нижняя челюсть – не разгуливать же по родной стране с такой челюстью без маскировки.

Вот и сидел я трезвый, бородатый, в неотремонтированной квартире и думал, не помню уже о чем – возможно, я не думал ни о чем великом, но оправданием мне может служить то, что о ерунде я не думал точно — когда зазвонил телефон:

— …Меня зовут Нина. Вы, наверное, удивляетесь тому, что я вам звоню, — уже одного этого было достаточно для того, чтобы понять, что звонит человек меня не знающий.

И дело здесь не в том, что я потерял способность удивляться – слава Богу, удивляюсь я довольно часто. Просто такими вещами как то, что мне звонит женщина, которую зовут Нина, меня удивить практически невозможно.

Вот если бы мне позвонила Маргарет Тетчер или, в крайнем случае, Анна Датская, то я бы действительно удивился.

Впрочем, в мире всегда есть место для неожиданностей.

Оказалось, что Нина прочла написанную мой повесть – приблизительно это я имел ввиду, когда говорил о том, что я теперь занимаюсь только тем, что мне интересно – повесть, опубликованную в одном не большом альманахе. Просто, я не как не ожидал, что мое очередное литературное упражнение, вызовет у какой-нибудь женщины желание познакомиться со мной.
— Вот уж действительно, чего хочет женщина – того хочет Бог, — когда я высказываю эту нехитрую и неновую мысль в присутствии моего друга, поэта Ивана Головатого, тот иногда добавляет:

— Если Бог сможет понять – чего же женщина все-таки хочет?..
— …Я хотела бы с вами встретиться.

Нина сделал довольно распространенную ошибку – она перепутала персонаж и его автора.

Я понял это сразу.

Но за то время, пока в телефоне звучала моя пауза, Нина повторила свои слова:

— Я хотела бы с вами встретиться.

Мне уже ничего не оставалось делать:

— Давайте с вами встретимся завтра в «Музеоне», — есть такое место в Москве, на заднем воре Дома художников.

Туда, в тень церителивского Петра, свезены памятники, оставшиеся неприкаянными, от Сталина до Брежнева.

Включая Калинина, Свердлова, Дзержинского и еще кого-то, кого можно назвать кем угодно – батькой Махно, например.

Так уж выходит, что любой период, при жизни называемый лучшим, за неимением лучшего – засылает в будущее своих «Троянских коней» в виде упражнений своявременных придворных камнетесов…
— Я знаю, где находится «Музеон».

Только вот, что — я приду в форме.

— В каком смысле? – не то, чтобы я оказался озадаченным, просто, как художник, под формой я понимаю не всегда то, что понимают остальные люди.

Так же, как и под содержанием.

— Я старший лейтенант МЧС.
Если учесть, что к тому моменту, Нина уже сообщила мне, что пишет стихи, то соотношение «поэзия – старший лейтенант», никак не могло поколебать моего решения встретиться с этой женщиной, и мне легко было ответить:

— Значит, я не перепутаю Вас ни с кем.

Вряд ли, завтра утром в «Музеоне» МЧС будет представлено сразу двумя старшими лейтенантами.
Не то, чтобы я не высокого мнения о военных, но совсем недавно мне пришлось разговаривать с двумя агитаторами Аграрной партии – им нужно было два пшеничных поля, подсолнуховые посадки и три трактора, осваивающие целину.

Шестьдесят на метр – каждые.

От заказа я отказался, но меня поразило, что агитаторами оказались два подполковника. Таких одинаковых, что создавалось впечатление, что они оба только что покинули один магазин «Современная одежда средней руки».

Подчеркиваю, что от заказа я отказался не потому, что заказчиками от аграрной партии были общевойсковые подполковники – от Аграрной партии, которой руководит полковник ФСБ, ничего другого ожидать было нечего – а потому, что заказ меня не заинтересовал.
Я не против офицеров вообще.

Меня смущает только лицемерие в отношении обезличенной восторженности их профессией.
Между прочим, сам я не слишком большой лицемер.

Одно время, уже довольно давно, у меня был роман с очаровательной женщиной – капитаном милиции.

Как-то раз, мой друг Андрей Каверин, предварительно разглядев у меня на лице следы помады, спросил:

— С кем это ты целовался? – я честно ответил:

— С капитаном милиции. Очень красивая женщина.

А ведь мог бы сказать, что с полковником.

Но иногда, правда, для меня, превыше всего.
Кстати, когда встречаешься с женщиной-офицером, неизвестно, на что правильнее рассчитывать – на победу или на почетную капитуляцию.
…Мы с Ниной договорились встретиться в одиннадцать, но я пришел пораньше, и у меня было время погулять среди памятников.

Вообще, «Музеон» — очень примечательное место.

Можно увидеть именно то, что нравится тебе самому: современная скульптура перемежается яблочной аллейкой, посаженной представителями почти современной партии «Яблоко».

И скульптура может быть такой же интересной и непонятной, как непонятно и интересно название политической партии.

Кому еще придет в голову назвать скульптуру, изображающую лежащую женщину – «Спящая». Не будь этого исчерпывающе поясняющего названия – кстати, исчерпывающего способности автора — зрители, наверное, думали бы, что скульптор сотворил бомбардировщик с изменяющейся геометрией крыла.

Когда я сказал что-то подобное моему другу, художнику Григорию Керчину, он ответил мне:

— В таком случае, невозможно ни изображать, ни лепить лежащую женщину.

Ведь назвать ее иначе не возможно.

— Почему? – ответил я, — Можно назвать «Видящая сны»…

И каждая линия женского тела станет иметь смысл…
Там же, в «Музеоне», находится единственный в Москве памятник жертвам сталинских репрессий, созданный человеком – камень с Соловков на Лубянской площади – это все-таки творение природы, хотя и бывшее свидетелем сотворений человеческих.

Когда мне приходится бывать в «Музеоне», я всегда прихожу к этому памятнику.

Хотя он мне не нравится.

Потому, что он больше похож не на скорбное напоминание о репрессиях, а на анекдоты о них.
Там же стоит отбитоносый Сталин из коричневого мрамора.

Я не знаю историю этой скульптуры, но думаю, что нос тирану отбил какой-то лихой перестроечник, во времена всеобщего ликования, безответственности и самоуверенности.

Мне это тоже не нравится потому, что я уверен, что издеваться над поверженными тиранами имеет право только тот, кто находил в себе силы и мужество издеваться над тиранами еще неповерженными.

Впрочем, возможно, это напоминание тиранам: «Знайте. Кто-нибудь, когда-нибудь все равно отобьет вам нос. И, кстати сказать – правильно сделает…»
Одного памятника в «Музеоне» нет.

Памятника человеку, который заслужил место хотя бы в кунц-камере памятников.

Памятника Хрущеву.

Ничего из того, что можно было бы привезти в «Музеон», от Никиты Сергеевича не осталось.

Видно уж больно он был инороден.

И для врагов России, и для врагов ее врагов…
…Когда-то, в юности, когда я любил рассказывать анекдоты о Хрущеве – кстати, это были первые политические анекдоты не только для меня, но и для всей страны, моя мама сказала мне:

— Никогда не осуждай человека, если он пытается делать добрые дела.

Даже если он делает их неправильно…

Просто, научись делать добрые дела лучше…
…Пока я гулял среди скульптур, время постепенно проходило, но его оставалось еще много.

От нечего делать я зашел в пустое кафе, взял чашку кофе, и вышел на террасу, где с утра пустовали все столики.

Они, как и я, кого-то ждали…
И тогда я увидел Нину.

Не трудно понять, что то, что это она, мне стало ясно сразу.

Высокая, довольно полная, хотя и стройная женщина в зеленой форменной юбке, черных туфлях на невысоком каблуке, кобальтовой рубашке с короткими рукавами и погонами на плечах и сложенным пополам кителем в руках.

На зеленеющей, осолнечненной лужайке, пресекаемой тропинками самым удобным для людей способом — во всех направлениях и без прямых, всегда срезаемых углов на поворотах, ее защитная одежда должна была показаться чем-то чужеродным, но я не стану врать, что сразу почувствовал это.

Меня подкупили ее волосы.

Длинные, прямые, цвета почти уже черного, но еще, все-таки, каштанового.
Как много вещей прощается длинноволосым женщинам.

Почти столько же, сколько женщинам длинноногим…
Я не обратил внимания ни на что.

Ни на плотно сжатые губы, ни на глаза, в которых серьезность не только застыла, но и окаменела, ни на какую-то ее общую отутюженность, не форменную, а внутреннюю. Такие женщины, что в шинели, что в купальнике умудряются принять стойку: «смирно», — не по команде, а сами по себе.

И остаются в этой стойке непоколебимыми никами обстоятельствами – единственным, что существует именно для того, чтобы менять позицию.

Впрочем, все это пришло мне в голову уже потом.

Где-то посреди той ночи, окончанием которой началась эта история.

Самой неприятной ночи в моей жизни из тех, что я проводил с женщиной…
…Любой музей, в том числе и музей под открытым небом, очень выигрышное место для художника.

Кроме каких-то специфических, занятных деталей, которые художник знает просто по существу своей работы, можно еще и по вопросам, чисто интеллигентским, словами прогуляться, как по дорожке сада.

В «Третьяковке» – рассказать о том, кто на самом деле написал трех медведей или показать, что «Явление Христа народу», картина, писавшаяся четверть века, это — так и недописанная картина. В «Эрмитаже» – предложить спутнице поискать третьего распятого на гравюре Рембрандта «Три распятых».
Много чего знают художники из того, что обычным людям и знать-то никчему…
То, что первая наша с Ниной встреча прошла вполне нормально, и, даже, как-то обыденно для первой встречи – в этом не было ничего диковенного.

Поговорили мы и друг о друге, и каждый о себе самом.

И как-то, между всем остальным, выяснилось, что ее бывший муж оказался большой сволочью, и я не придал этому значения не потому, что изначально не верил Нине, а просто так, по привычке – еще ни разу не слышал от женщины, не живущей с мужем, что муж сволочью не был.
Здесь дело не в женщинах и даже не в мужьях – просто, если бывший муж не сволочь, то как-то не складно получается.
Сам я остался верен себе, и честно признался в том, что у меня были хорошие жены, просто я этого сразу не понял, а кто понял это несразу – тот уже бывший муж.

Кроме этого, Нина рассказала мне, что работает, вернее — служит, инспектором пожарной охраны в каком-то центре. И работа ее устраивает потому, что «сутки – трое дома» — очень удобно.

Особенно, если живешь в Чехове, а работаешь в Москве.

В общем, все, что было — было почти естественно.

И не понятно – зачем это было нужно нам?..
Наверное, наша встреча ей тоже понравилась.

И прощаясь на «Киевской», я поцеловал Нину в щеку, под ее слова:

— Жаль, что хорошее так быстро проходит…
В тот момент, я не подумал о том, как она права…
…Несколько дней мы не встречались.

Передавали друг другу на мобильники СМСки: «С добрым утром» «Спокойной ночи», — иногда с восклицательными знаками на конце, иногда – нет.

И, наверное, все могло бы этим ограничиться, умерев естественной смертью — попросту присоединиться к большинству человеческих шансов, но приблизительно через неделю после нашей первой встречи, Нина позвонила мне часов в пять, может, совсем чуть- чуть позже:

— У меня сегодня день выдался пересменочный.

— Какой? – не совсем понял я. То есть оценил ситуацию так, как оценивает ситуацию большинство людей на свете.

И по любому поводу.

— Ну, в общем, сегодня я в день, и завтра я в день. Домой естественно, не поеду, а переночую у родственников.

Тогда я и сделал ошибку.

Правда, о том, что это ошибка, я, в тот момент, не догадывался.
И-то, сказать, беда не в том, что человек принимает решения, а в том, что он потом им следует.
Обычно я достаточно мудр, для того чтобы быстро принять правильное решение. Как правило, я принимаю правильное решение где-то через месяц после того, как нужно было действовать.

То есть, в деле своевременности принятия решений я опережаю остальное человечество лет на сорок.

А тут, на тебе – влез со своей идеей:

— Ты могла бы приехать ко мне, — сказал я, почему-то не подумав о том, что Нина может согласиться.

Так я поступил так же, как офицер МЧС – перепутал себя со своим персонажем.
Она молчала.
А мне как-то не пришло в голову, что молчание женщины – это тема для очень серьезного разговора…
— Да, могла бы…

Не то, чтобы мне это было нужно, но отступать после этих слов Нины, стало некуда.
…Для начала, пришлось попытаться навести порядок в моей берлоге.

Обычно этим занимается одна дальняя знакомая одной из моих бывших жен – я плачу ей, и мы оба довольны – но, как раз, в это время она уехала на дачу, и мне ничего не оставалось, как попробовать навести порядок самому.

Размахивая веником направо и налево, я придумывал – чем развлечь свою новую знакомую.

Программа получалась довольно занятной, но, к сожалению, слишком объемной.

Пройтись по нашим магазинам, подобрать что-нибудь на ужин, сотворить ужин, при свечках и под музыку, посмотреть мои картины – кстати, при этом определяться ее художественные пристрастия: всегда интересно, что может понравиться женщине – триптих «Мужская работа: «Воевать за правду», «Добывать пищу» и «Ожидать любимую женщину»», красные и синие «Стога в лучах солнца», городской, лесной и морской пейзажи, написанные в три линии, или картины из серии «Трагедии материальной культуры» Максимилиана Волошина «Путями Каина»?

А может – вариации на тему «Черный квадрат»?

Впрочем, если женщине нравится что-то попроще: «Родник на поляне», «Заводь в Никольском» или «Теплое утро» – это тоже не плохо.

Дальше, я хотел бы послушать ее стихи – еще во время первой встречи, Нина рассказала мне о том, иногда бродит словом по рифме — а после этого сделать несколько набросков карандашом с ее тела.
И в завершении – забраться обоим под душ, а потом – доставить ее в постель укутанной мохеровой простыней.

Я совсем не рассчитывал на медовый месяц, но медовые пол часа вытекали как-то сами собой из логики событий.

Одно смущало – после работы Нина могла добраться до моего дома часам к половине одиннадцатого, никак не раньше, а к девяти ей уже нужно был быть на службе. Выходило так, что отправляться на службу утром ей придется часов семь.

Ночь выходила слишком короткой.

Не то, чтобы это было плохо, но когда женщина появляется в моем доме в первый раз, хочется сделать ей побольше приятного и интересного.
Возможность делать приятное женщине – это подарок, сделанный мужчине природой…
…Для того, чтобы изобразить листву, я обычно добавляю охру и индийскую желтую в оливковую или окись хрома – вообще, этот способ считается устаревшим, и большинство моих коллег составляют зелень более сложным способом.

Намешивают марс, изумруд, кобальт, шахназарскую, кадмий и краплак – получается совсем не плохо, но теплота уходит.

Вечер, тот вечер, когда я встречал Нину на остановке автолайна, был теплым, оливковым.

Легким для моего изображения.

И я не предчувствовал никаких проблем.

Если, конечно, проблемы можно предчувствовать…
Я покупаю продукты, как правило, в одном и том же магазине, напротив остановки.

В этот же магазин я повел Нину, и прекрасно знающие меня продавцы, кажется, слегка удивились тому, что я пришел с женщиной-офицером – Нина, естественно была в форме.

И так выходило, что я сам видел ее только в форме – и, видимо, ни в чем другом я ее уже никогда не увижу. От самого чистого сердца художника и писателя, надеюсь на это самым серьезным образом.
Впрочем, удивленное раздумье знакомой продавщицы оказалось мимолетным, а вот у меня было несколько вариантов – дать Нине деньги на покупки, для того, чтобы она сразу почувствовала себя хозяйкой, или предложить ей выбирать продукты, и платить самому, чтобы она сразу почувствовала, что хозяин я.

Сейчас уже не помню, как мы разрешили этот вопрос, и уже через пятнадцать минут, я открыл перед ней дверь своей квартиры-мастерской со словами:

— Поверь, Нина, это я еще наводил порядок…

Надо же было как-то оправдываться, а-то увидев бардак в квартире, что она могла бы подумать о том, что у меня в голове?..
Нина вошла.

Посмотрела по сторонам.

Так, как все свободное место в моей квартире уставлено моими картинами, то выходило так, что — куда бы она ни смотрела, ее взгляд упирался в холсты, покрытые краской с большим или меньшим успехом.

Но почему-то Нина остановила свои глаза на кровати.

Довольно обыкновенной.

Полутороспальной.
И, то, что в ней произошла перемена, я увидел сразу.

Такую перемену я видел лишь однажды, в Средней Азии, на озере Балхаш – дневной свет мгновенно сменяется ночной мглой.
Фаза молчания длилась совсем не долго, но мне почему-то пришла в голову мысль, что она ожидала, что кроватей в моей квартире, по крайней мере, несколько.

Лицо Нины стало твердокаменным. Каким бывает лицо человека, принявшего окончательное решение по всем вопросам.

Даже по тем, который ей не задавали…
Мне стало как-то неловко, и я, вдруг, пожалел о том, что пригласил ее к себе.

— У меня пуританское воспитание, — не разжимая губ, проговорила она.

— Какое? – сорвалось у меня.

— Пуританское.

Это значит – никакого секса.
Пуританство мне, как-то, не близко. Я отношусь к пуританам как к депутатам – не трачу времени на то, чтобы понять: они дураки или лицемеры.
Вообще-то, секс для меня, не начало взаимоотношений, а их вершина.

И в тот момент, когда Нина пересекла – именно пересекла, а не переступила – порог моего жилища, до секса, по правде сказать, еще было очень далеко. Так далеко, что то, что она заговорила о сексе с порога, меня слегка ошарашило.

Вот тут я и понял, что такое — пыльным мешком по голове, да еще из-за угла.

И подзастыл с несколько приоткрытым ртом:

«Черт побери, неужели нужно было ехать в такую даль за час до полуночи, для того, чтобы сказать художнику именно эти слова?..»

— Если ты попытаешься изнасиловать, меня – я стану кричать! – ее лицо стало ненавидящим.
Собственно говоря, я еще и слова не успел сказать, но если бы сказал, то сказал бы о том, что терпеть не могу никакого насилия. И уж, тем более, насилия мужчины над женщиной.

Но, видимо, ее это не интересовало.

А я вдруг увидел – какое у нее некрасивое лицо — как же может быть не красива женщина, если она не хочет быть женщиной.

Перекошенное, фельтфебельское, мужеподобное – и почему-то подумалось о ее бывшем муже:

«Несчастный…»
Я подумал о нем: «Несчастный», — без всяких кавычек.
— И не надо пытаться меня перевоспитывать! Я не как все, — это были слова врага.

Не моего врага, а каких-то никому не известных «всех», причем, как мне показалось, и мужчин, и женщин, в равной степени.
Я потом понял, почему она ненавидела женщин так же как мужчин – потому, что женщины поступали не так, как она…
И еще.

Причем здесь секс?

Просто я почувствовал, что ко мне в дом пришел враг.
При этом, Нина размахивала руками так активно, словно кроме нас двоих в комнате находился еще и сурдопереводчик.

— Не надо меня перевоспитывать! – последняя фраза Нины неожиданно успокоила меня:

— Я не стану пытаться тебя перевоспитывать, — ответил я, почему-то, совершенно унято:

— Ты слишком никакого обо мне мнения…
Вообще-то мне больше нравятся святые, чем грешники, хотя бы потому, что грешников больше.
Не то, чтобы я был против большинства, просто, оказываясь на стороне большинства, я об этом никогда ни кому не рассказываю.

Не велика честь.

Для обеих сторон: и для большинства, и для меня…
— …А ведь я могла бы переночевать на работе? – Нина толи размышляла, толи взвешивала варианты. Но я все-таки удержался от слов:

— Лучше бы ты так и поступила, — и это, по-моему, меня очень хорошо характеризует, ведь я так и не понял: зачем она приехала?

Если демонстрировать свою принципиальность, то это было пустой тратой времени.
Я понимаю – мы встречались всего второй раз – и совсем не считаю, что женщина тут же должна бросаться в мою койку.

Но, в таком случае – встречу можно было бы устроить в другое время, как-нибудь утром.

Нормальная женщина или не приходит к мужчине на ночь глядя, или приходя – знает зачем она это делает.
Мы оба уже достаточно взрослые люди, которые должны отдавать отчет в своих поступках.

И, если женщина, приходя к мужчине в ночь, не понимает, что она делает – вряд ли, она вообще что-нибудь понимает в жизни.
Видимо поняв, что последние слова не произвели на меня никакого впечатления – кстати, это было не верно. Одно впечатление все происходящее на меня произвело – мне совершенно не захотелось слушать ее стихи – Нина произнесла очередную фразу:

— У меня есть свои принципы!
Человеку, который ничего не понимает, ничего не остается, кроме принципов – детей чужого разума.

Принципы – вообще, довольно скучная вещь, а в постели – они уже и принципами быть перестают.

Женщина, разумеется, настоящая – ложится в постель, чтобы получить удовольствие, а не для того, чтобы демонстрировать принципы…
А я опять промолчал.

Хотя ответ у меня был:

— Какой же дурой должна быть женщина, если она предпочитает принципы обычной человеческой нежности…
…- Дурак, — сказала Нина уходя. При этом она так сложно сжала губы, что я едва расслышал слово. Впрочем, это не играло никакой роли – спорить с ней я все равно бы не стал.

Это было бессмысленно.
Я оказался достаточно умным, для того, чтобы понять, что я глуп. А она – на столько глупой, чтобы думать, что она умная.

И, никто не знает, что лучше.

Может потому, что в наше время быть умным – занятие довольно глупое…

Иллюстрация: картина Николая Удальцова.