Ян Каганов
.
Марик как рос странным, так им и вырос: полный, необщительный юноша,
чуравшийся веселых компаний своих сверстников, почти равнодушный к
противоположному полу (и к своему тоже – не надо ни на что намекать!),
с вечно уткнутым в книгу носом. Книги
заменяли Марику всё и всех. Телевизор он не смотрел лет с
четырнадцати, заявив пялящимся в ящик родителям, что телевидение
делается подонками для недоумков, и счастливо избежав наказания. В
институте, вместо того, чтобы заглядываться на груди однокурсниц на
уроках физкультуры, Марик записался в шахматную секцию. Нет, странный,
странный мальчик!
Когда открылась граница, Марик бросил мединститут на пятом курсе и
рванул из Львова так, как будто его травили собаками.
Родители предлагали ему окончить сначала учебу и ехать уже с дипломом,
но к тому времени они уже осознали, что спорить с сыном бессмысленно,
хотя бы потому, что он, не участвуя в споре, делает только то, что
считает необходимым. Поэтому родители безропотно поднялись вслед за
Мариком и репатриировались в Иерусалим, где Марик немедленно
восстановился на медицинском факультете местного университета (иврит,
как выяснилось, он подпольно выучил еще на Украине). Получив же
израильскую докторскую лицензию, Марик немедленно отправился на
призывной пункт и добровольно призвался врачом в пехотный батальон.
Рыхлый Марик в пехоте – умора! Но пойди докажи что-то тому, кто к
своим поступкам относится, как к аксиоме!
Единственное, что как-то примиряло родителей Марика с ним, была его
внезапная женитьба перед мобилизацией. С Катей он познакомился в
университете, где она учила химию, и на третьем свидании сделал ей
предложение. Видимо, Марик владел какими-то секретами крестных отцов
мафии, поскольку отказаться от его предложения Катя не смогла и
послушно отправилась вместе с Мариком в раввинат, где ей, чуть ли не
единственной нерелигиозной девушке не пришлось врать об отсутствии
добрачной половой связи с будущим мужем. До чего же странный этот
Марик!
Но всё-таки одной из самых больших его странностей была ненависть
Марика ко всему немецкому: товарам, языку, странам, где на нем
говорят. Да, конечно, в Львовском гетто погибли его родственники, а
тетку матери Марика – блестящего львовского педиатра – нацисты
расстреляли в августе сорок второго вместе со всеми пациентами и
персоналом больницы гетто, и, тем не менее…
Пепел Клааса в сердце Марика заглушал голос разума, и Марик
продолжал утверждать, что шесть миллионов евреев уничтожил не Гитлер,
а немецкий народ, и прощать этому народу Марик не желал ничего. Более
того, он решительно прервал какое-либо общение с родным братом,
уехавшим в свое время из Львова в Гамбург, и теперь, когда брат
ежегодно прилетал в Иерусалим повидаться с родителями и показать им
внуков, Марик, не желая слушать мольбу матери о примирении братьев, в
эти же сроки улетал в Европу. Естественно, в те страны, где шансы
услышать немецкую речь были невелики. Возвращаясь домой, Марик на
глазах у родителей аккуратно выбрасывал в их мусорное ведро
нераспечатанные подарки брата.
Вот и сейчас Марик, услышав об очередном визите немецкого
родственника, улетел с женой в Тоскану. Проведя бессонную ночь в
аэропорту и самолете, они немного покатались по Сиене, поужинали и
расположились на ночлег в снятой на неделю старинной вилле,
переделанной хозяевами в семь отдельных гостиничных номеров.
Катя и Марик видели уже десятые сны, как вдруг в дверь кто-то начал
истошно колотиться. С трудом пробудившись и недоуменно глядя в окно
(ночь на дворе!), Марик поплелся к двери.
— Кто там? – спросил он по-английски.
— Простите за беспокойство, вы доктор? – донесся из-за двери женский
голос, говорящий по-английски с тяжелым немецким акцентом.
Марик удивился и открыл дверь. Перед ним стояла сухонькая женщина лет
шестидесяти в кофте, надетой прямо на ночную рубашку.
— Мы ваши соседи, – объяснила женщина, – моему мужу очень плохо. Он
задыхается. Я позвонила хозяину виллы, он вызвал амбуланс, но раньше,
чем минут через сорок, он из Флоренции сюда не доберется. А хозяин
вспомнил, что сегодня он записывал в журнал прибывших доктора и миссис
Гершман. Умоляю вас, скажите мне, что вы доктор медицины, а не
философии!
— Медицины, медицины, – буркнул Марик, делая в памяти зарубку наорать
по приезде на своего турагента: зачем было упоминать докторскую
степень в заказе, к чему это чванство?! Он быстро натянул джинсы и
футболку, только теперь сообразив, что всё это время беседовал со
старушкой в трусах, и поспешил в соседний номер. Проснувшаяся Катя из
любопытства увязалась следом.
Сосед сидел в кровати и хрипел. На его синих губах белела пена. Очень
толстый, в отличие от своей супруги, и, видимо, намного ее старше,
дедок взглянул на Марика с мольбой.
— Отек легких, – пробормотал Марик, приложив ухо к спине старика, и
ткнул его в левый сосок.
— Сердце болит? – отрывисто спросил доктор. Старик испуганно посмотрел
на жену, которая что-то быстро залопотала по-немецки. Марик
скривился. Старик перевел глаза с жены на эскулапа и покивал головой.
— Значит, не просто отек, а вторичный сердечной атаке, – не слишком
понятно для посторонних (а кто, собственно, кроме Кати, мог его
понять?!) объяснил Марик. – Ладно, за дело. Катя, мне нужно много
ваты, спиртосодержащая жидкость и три чулка.
Марик на руках перенес старика к окну, распахнул обе его створки и
посадил соседа на стул поближе к вкусному ночному воздуху. Катя,
поискав нужные слова, как-то перевела слова мужа соседке, и женщины
забегали по номеру. Через минуту толстяк дышал носом в пук ваты,
сильно отдающей водкой, а оба его бедра и правая рука были крепко
перевязаны чулками.
— Марик, что ты делаешь, если не секрет? – спросила Катя шепотом.
— Я ему сделал дыхательный фильтр – алкоголь осаждает влагу из легких.
Ты же химик – неужели сама не догадалась? – упрекнул Марик жену.
— А чулки? Тоже самой догадаться? – съязвила Катя.
— Это я ему централизовал кровообращение – весь кислород, что есть в
его артериях, нужен легким. Ноги могут немного подождать. Жаль,
больше трех конечностей перевязывать нельзя!
— Надо же, – тихо сказала Катя, – а у меня за годы общения с тобой и
твоими коллегами сложилось впечатление, что сегодняшние врачи без
своих лекарств и приборов беспомощны, как простые обыватели.
— Так и есть, – кивнул Марик, – но мне повезло: в львовском
мединституте пропедевтику и терапию нам читал профессор Семенов.
Он из семьи земских врачей, сам начинал в деревне еще до
революции и натаскивал нас на диагностику и лечение в полевых и
сельских условиях. Как выяснилось, что-то из его уроков я еще помню
.
Доктор налил еще водки на вату и подмигнул толстяку. Тот слабо
улыбнулся и показал, что ему немного легче.
— Где ж эта чертова «скорая»? – вздохнул Марик. – Инфаркт ждать не
любит, а я его тут без кардиограммы чую. Кстати…
Он резко повернулся к соседке:
— У вас аспирин есть? Давайте сюда.
Марик взглянул на дозировку лекарства, уточнил у пациента отсутствие
проблем с желудком и всунул ему в рот две таблетки, показав зубами:
жуй, мол. Немец прожевал аспирин и скривился от горечи.
— Ничего, ничего, вытащу я тебя, – сказал ему Марик почему-то
по-русски и обрадовано прислушался: из коридора доносились торопливые
шаги. Через минуту испуганный хозяин вводил в номер бригаду
кардиореанимации. У вошедших врачей глаза поползли на лоб, но Марик
быстро растолковал им суть своих действий. Доктора одобрительно
выставили вверх большие пальцы и залопотали между собой.
— Кардиограмма, давление, мочегонное внутривенно, гепарин, – как бы
про себя сказал Марик по-английски. Коллеги улыбнулись и синхронно
показали Марику еще один интернациональный жест: «всё ОК». После чего
занялись пациентом вплотную. Самый
молодой член бригады тем временем уселся заполнять протокол.
— Как твое имя, доктор? – спросил он у Марика.
— Доктор Гершман, – ответил тот, косясь на выползающий лист
кардиограммы и бормоча себе под нос: «инфаркт передней стенки, что и
требовалось доказать».
— Где работаешь? – продолжил «допрос» итальянец.
— Врач в израильской армии. Точное место работы тебя, надеюсь, не интересует?
Доктора расхохотались.
— Доктор, ты еврей? – донеслось вдруг из-под кислородной маски,
скрывавшей нос и рот больного.
— Еврей, конечно, – ответил Марик, пожимая плечами.
— Oh, mein Gott! – слабо сказал толстяк, но относилось ли это к
еврейству Марика или к тому, что его закинули на носилки, осталось
непонятым.
Марик помахал уезжающему соседу рукой и повернулся к Кате:
— Сразу предупреждаю: если ты хочешь меня подколоть, сначала хорошо подумай.
Катя покатилась со смеху:
— Нет, ну, согласись, что это забавно: с твоими попытками
абстрагироваться от существования немцев спасать их на отдыхе по
ночам.
— Во-первых, не их, а его, во-вторых, он бы и так не умер – ничего я
его не спасал, а в-третьих, может, он вообще не немец, а какой-нибудь
швейцарец из немецкого кантона.
— Можно подумать, что, если бы ты был уверен в том, что он немец, ты
бы его не лечил, – фыркнула Катя.
Марик хмыкнул. Помолчал. Поглядел в окно:
— Светает. А спать, как ты понимаешь, уже не хочется. Пошли пить кофе?
Катя посмотрела на мужа, как будто видела его в первый раз: в ее
глазах читалось море уважения, омывавшее островок любви.
Они вернулись в свой номер, позавтракали и уехали во Флоренцию, твердо
намереваясь выстоять сколько угодно часов, но попасть в галерею
Уффици.
Вернулись на виллу наши герои уже под вечер: галерея оказалась выше
всяких похвал, а наличие в ней буфета позволило Кате и Марику не
выходить из нее почти до самого закрытия. Во дворе на скамейке сидела
соседка и курила тоненькую сигарету.
Она явно их поджидала, потому что поднялась им навстречу, как
только узнала силуэт Марика за рулем съемной «Альфа-Ромео».
— Еще кому-то плохо? – пробурчал Марик. Катя прыснула:
— Обожаю твой цинизм, – сказала она, целуя мужа в щеку.
Они вышли из машины и приветственно помахали рукой немке.
— Как ваш супруг? – спросила Катя.
— Лучше, – ответила соседка. – Как и сказал ваш муж вчера, инфаркт и
отек легких. Завтра моего Генриха переведут во Франкфурт:
мы вызвали специальный вертолет для перевозок больных. Знаете, дома и
болеть легче.
— Вот и хорошо, – бодро отозвался Марик, намекая, что беседа подошла к
логическому завершению.
Старушка умоляюще посмотрела на него.
— Еще одну минуту, доктор, – сказала она, хватая за руку почему-то не
Марика, а Катю. – Я понимаю, что отблагодарить тебя мне нечем: деньги
бессильны, когда речь идет о спасении жизни, а без тебя амбуланс
приехал бы к трупу. Я и ночью об этом догадывалась, а сегодня в
больнице врачи сказали мне это прямым текстом. Но и уехать просто так
я не могла.
— Принимаю вашу благодарность, – равнодушно сказал Марик, – но не надо
преувеличивать: я всего лишь исполнял свой долг.
Немка, казалось, его не слышала: она повернулась к Кате, в ее глазах
стояли слезы.
— Бог не дал нам детей, – шептала она, – он мой единственный ребенок,
моя любовь, моя жизнь. Твой муж спас не только его, но и меня – без
него мне на этой земле делать нечего. Пожалуйста, прими от меня это,
пожалуйста!
— Что это? – удивилась Катя, глядя, как старушка надевает ей на палец
кольцо с большим камнем.
— Это наше фамильное кольцо восемнадцатого века, полтора карата и
белое золото. Оно в моей семье было больше двухсот лет: я последняя из
рода прусских дворян, и, поверьте мне, это был славный род. А сейчас я
хочу, чтобы это кольцо перешло по наследству к тому, кто заслуживает
его больше всех.
— Что вы? Этому кольцу, наверное, цены нет – я не могу взять его у
вас, – запротестовала Катя.
— Девочка, ты не можешь не взять то, что я уже тебе отдала, – ласково
погладила ее по руке соседка, прощаясь то ли с Катей, то ли с кольцом,
плотно надетым на ее палец.
Марик глядел на это, словно перед ним разыгрывалась сцена из
телевизионного розыгрыша, но поскольку телевизор он не смотрел
никогда, то и не рыскал глазами по сторонам в поисках скрытых камер.
— Доктор, для тебя у меня тоже кое-что есть, – сказала старушка. – Это
письмо от моего мужа. Только, пожалуйста, открой его после моего
отъезда.
Она вручила Марику конверт, поцеловала Катю в щеку, села в серебристый
«Мерседес» и резко рванула с места.
— Бабулю только в «Формулу-1» приглашать – ничего себе старт! –
ошеломленно сказал Марик.
Он вскрыл конверт и при свете фонаря прочитал несколько строк,
написанных по-английски дрожащим почерком:
«Спасибо Вам, доктор, за все. Спасибо и, если можете, простите. Генрих
Гросс, унтерштурмфюрер СС».
Февраль 2015.
Иллюстрация: Ян Каганов
www.liveinternet.ru/users/seniorin/post362683897
