До войны моя семья жила в Брянской области на станции Красный Рог. Рядом со станцией было живописное село того же названия, в котором располагалось имение графа А.К. Толстого, известного русского писателя. В этом имении и «родился» всемирно известный Козьма Прутков.
Граф А. Толстой писал:
«Если Париж стоит обедни, то Красный Рог со своими лесами и медведями стоит всех Наполеонов».
Волшебный лес у села и станции как будто появился из сказок Пушкина. В этом сказочном мире, за два года до войны в семье железнодорожного служащего появился я.
Но в июне 41 сказка стала очень страшной.
Уже через день после начала войны начались бомбёжки станции. К счастью, не очень частые и не точные.
Заслышав гул немецких самолётов, мама хватала меня подмышку, и бежала в лес, подгоняя впереди бегущих старших детей (13., 11, и 9 лет). Благо, до леса не более 100 метров.
На меня наводил ужас вой падающих бомб. Не взрывы, а этот дикий вой. Его, этот вой, и страх, который я испытывал, запомнил я на всю жизнь.
(Может быть, потому у меня не было страха при обстреле Ашдода из Газы. Воя снарядов не слышно. Только взрывы. Ну, и профессионализм в теории вероятностей помогает вместе с «Железным куполом»).
Потом было бегство от быстро наступающих немцев. Бегство , громко называемое эвакуацией. Я этого, естественно, не помню. Но по рассказам старших, было очень тяжело.
Больше двух месяцев мы двигались на восток. По железной дороге.
Ранней осенью 41 года станция, на которой стоял наш поезд, подверглась налёту немецкой авиации. Горели вагоны, пристанционные постройки. В нашем поезде невредимыми остались два или три вагона.
В том числе, и наш.
Родители были верующими людьми, но умеренно религиозными. Но мама рассказала, что в этот день она ничего не ела, не пила и молилась. Она не могла точно знать, какой это день. Как потом выяснилось, это был Йом-Кипур. («День искупления», «Судный день») — в иудаизме самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов). Судьбой было определено нам оставаться живыми.
После бомбёжки наша семья добралась до эвакопункта на станции Валуйки (ныне белгородская область). Эвакопункт – это комната, набитая измученными людьми, горстями достающими из-за пазухи вшей и стряхивающих их на пол, это – плачущие дети и обессиленные старики. Там же была и наша семья: родители, нас, детей, четверо(13, 11, 9 и 2-х лет) и племянник отца 15-ти лет. Мама взяла на руки меня, слабого, недавно, перед самой войной, перенёсшего тяжёлое воспаление лёгких. И пошла в сопровождении племянника искать в окрестностях дом, в котором бы ей дали тёплой воды, чтобы вымыть меня. Ушли под вечер. Огней в домах не видно. Светомаскировка станции. Увидев в одном окне пробивающийся через щель свет, постучали в этот дом. Открыла женщина. Мама попросила воды.
озяйка пригласила пройти в дом, успокоила маму: «сейчас мы его вымоем, накормим и уложим спать. И тебя мамаша, и твоего старшего мальчика». Мама сказала, что племяннику нужно возвращаться на эвакопункт, там ещё её трое детей. Хозяйка велела привести остальных детей. Нагрела в печке воду, вымыла вместе с мамой детей, накормила всех. Постелила постели и уложила всех спать до утра. Поезда ожидались только утром.
Может быть, эта ночь и спасла мне жизнь. Простая русская женщина, как само собой разумеющееся для неё, помогла совсем ей чужим людям в трудной для них ситуации. Щедрость и благородство души, сострадание, бескорыстие русских людей в ту страшную Войну проявлялись значительно чаще, чем ксенофобия.
Мы, дети, не знаем, как звали эту женщину. Знаем только, что её муж, машинист или помощник машиниста паровоза , в ту ночь был в рейсе. Но мы помним её и хотим, чтобы наши дети и внуки, помнили, что доброта спасает мир.
Конечным пунктом у нас оказалась станция Белинская и городок Каменка Пензенской области. Нас подселили в частный дом, где хозяйкой была молодая женщина с ребёнком – моим ровесником.
Когда мальчик изводил своей непосредственностью, она его стращала: «Вот придет страшный еврей, я тебя ему отдам. Он тебя съест». Мама слушала, слушала эти бредни, и однажды сказала хозяйке: «Ты зачем ребёнка евреями пугаешь? Мы тоже евреи, и совсем, как ты видишь, не страшные». Женщина была потрясена. Долго молчала. Потом – «Не может этого быть! Вы же нормальные люди. Не могу тебе поверить». Но потом этнические проблемы были разъяснены. Просто в этом городке до нас евреев не было.
Жизнь в эвакуации была очень тяжёлой. Я всё время болел чем нибудь, старшие не очень были уверенны в том что я в этих условиях доживу до Победы.
Отец с нами прожил не более полугода. Его, железнодорожника, откомандировали в освобождённые районы Подмосковья, а затем, после освобождения Брянской области, он вернулся на станцию Почеп. В родные места.
Мама осталась с четырьмя детьми на руках. Она уходила на работу, а со мной оставался кто-нибудь из старших детей. Они, все трое, уже учились в школе. Благо, в разных сменах.
У меня от этого времени чётких воспоминаний не много. Вот некоторые из них:
— Основное – хотелось есть. Я понимаю, что мне, самому младшему и хилому, доставалось всё в первую очередь. Но всего было очень мало. Моей любимой едой были хлебные довески. Такие ровненькие и красивые. Еда, и, вроде, игра. Ты его ешь по чуть-чуть, и он уменьшается по- немногу, откусишь больше, он уменьшается быстрее. И чем медленнее ешь, тем он вкуснее.
— На улицах вечером непроглядная темень. Я иду с кем-то из взрослых на станцию. Дорогу освещает карманный фонарик, под ногами пугающая чёрная влажная дорога. (Засыпана угольным шлаком вместо щебня). Вокруг никого. Тихо. Только редкие гудки слышны со станции. Страшно.
— Конец 1944 года. Отец приехал забирать нас домой. Вечер. Я сижу на отцовских коленях. Родители оживлённо разговаривают. Я вдруг обнаруживаю на столе небольшой светлый квадратик. Я не помню, что это такое, но думаю, что это съедобно. Спросить и попросить стесняюсь. Долго смотрю, не отрываясь, на этот квадратик. Наконец, кто-то из взрослых замечает мой взгляд, и отдают эту штуку мне. Печенье. Я не помню его вкуса. Но блаженствую. Оказалось, что у отца в поезде украли сумку с гостинцами, а это печенье чудом оказалось в кармане пиджака.
— Трагикомический случай. Я играю с мальчишками на улице. Разгорячённый, прибегаю в дом. Хочу пить. Хватаю стоящую на столе кружку с водой, делаю глоток и … начинаю кашлять и орать благим матом .Оказывается, в кружке было немного водки, оставшейся от компресса. 15- летняя сестра, которая была дома, не заметила, ЧТО я схватил. Увидев меня орущим, поняла в чём дело и сунула мне морковку. Я её тут же съел. Однако, немедленно всё, вместе со съеденной морковкой, из меня вышло. Мне было очень худо. Я лежал на кровати, смотрел в окно, которое было на уровне земли, и очень жалел себя: «Все играют на улице, а я лежу и умираю».
Этот эпизод имел неожиданное продолжение лет через сорок. Как-то на неформальной встрече со своим давним знакомым по комсомолу, бывшим главой города Самары, я вспомнил этот случай. Мир оказался тесен. Только через двадцать лет нашего знакомства, оказалось, что этот человек в то же самое время жил на той же улице, что и я, в соседнем доме. И, вполне возможно, он был среди тех мальчишек, моих ровесников, которым я завидовал, глядя в окно и умирая.
Осенью 44-го мы возвратились домой. Ехали домой в товарном вагоне, приспособленном кое-как для перевозки людей. В вагоне вместе с нами возвращались по домам ещё несколько семей.
Но возвратились мы не в Красный Рог, а райцентр — Почеп. Перед Войной отец там построил дом. Детям нужно было ходить в школу, а в селе Красный Рог её не было. К счастью, дом остался цел после немецкой оккупации. Жизнь в первые годы после Войны была очень трудной. Всего не хватало. А в городе разгул бандитизма, остатки бандероцев в лесах, голод 47 года. Но это — уже другая история.
Самым страшным потрясением в моей семье была гибель всех родственников нашей семьи, оставшихся в городе. Даже я, своим детским умом понимал, что случилось что-то ужасное и непоправимое. Детская душа замирала , видя плачущую маму. Взрослея, я начинал постигать трагедию моей семьи, трагедию целого народа.
И, при этом, я понял, что никакие тяготы, лишения, беды беженцев Катастрофы не сравнить с величайшей трагедией гибели людей от рук фашистов и предателей. Людей, чья «вина» была лишь в том, что они евреи.
Так сложилась судьба, что мне посчастливилось заниматься не только наукой и производством, но и журналистикой, в том числе, киножурналистикой. В дюжине моих документальных фильмов большинство работ о Войне, о людях Войны. Она, проклятая, навечно отпечаталась в сознании, всегда со мной. С тех пор, с тех страшных сороковых.
Ашдод. Июль 2014 года.
