Римма Ульчина
Каунасское гетто — одно из еврейских гетто, созданных нацистами в период Второй мировой войны на территории Литвы.
«ЦЕНОЮ СОБСТВЕННЫХ ЖИЗНЕЙ»
Повесть
Товарный состав, похожий на длинную, извивающуюся на крутых поворотах змею, полз по стальной колее, перекрывая огромные расстояния с запада на восток, – из города Каунаса в Нижний Тагил, а дальше по этапу…
Зима. В товарном вагоне, до войны служившем для перевозки скота, везли арестанток: уголовниц, убийц, воровок, проституток, – и среди них женщину, которая проходила по статье «политические». Несмотря на промозглый холод и сквозняки, в набитом арестантками вагоне нечем было дышать. Женщины страдали от холода, голода и тошнотворно-приторного запаха давно не мытых тел. Из-за грязно-липкой соломенной подстилки возникали потасовки, слышались злобные выкрики и проклятия. Угроза, исходящая от отпетых уголовниц, каждая из которых имела свой основательный «послужной» список тех, кому они «помогли отойти в мир иной», – усиливалась с каждой секундой. Реальная угроза стала «хозяйкой» их судеб, притаившейся на заточенных до блеска лезвиях перочинных ножичков, которые уголовницы умудрялись припрятать во время постоянных обысков. Со всех сторон раздавались «перлы» такого отборного мата, от которого забившейся в самый дальний угол молодой женщине хотелось кричать…
Наконец все улеглись. Те, что сильнее и понахальнее, – на подстилках, а остальные – свернувшись калачиком на голом промерзшем полу. Уставшие арестантки забылись тревожным сном, хотя давно научились спать в пол-уха, чтобы не прозевать и успеть увернуться от увесистых кулаков надзирательниц или разъяренных товарок… Только она одна сидела в углу, обхватив руками поджатые к животу ноги…
Раздался надсадный гудок паровоза, напоминающий вой смертельно раненного животного, молящего о помощи. Поезд несколько раз дернулся, скрипнул тормозами и покатил вперед, громыхая колесами, увозя сидящую в углу политическую заключенную, которую звали Ханой, в страшное и беспросветное будущее сроком на восемь лет. Поезд катил вперед, а ее мысли возвращались назад, в то счастливое время, когда еще не было войны, концлагерей и того страшного «гетто», в котором она вместе со всей своей семьей: родителями, мужем и маленькой дочкой – находилась целых три года. Три года страданий, побоев, голода, непосильно изнуряющей работы, унижений, страха, смрада и заедающих их вшей. Люди жили, «обрученные» со смертью, которая по приказу немецких властей круглые сутки с маниакальной пунктуальностью, без всяких усилий и угрызений совести отправляли на тот свет сотни тысяч еврейских жизней. Машина смерти стремительно набирала обороты. Вместо бензина ее заправляли еврейской кровью, которая лилась рекой.
Хана чувствовала, что смерть ходит за ней по пятам, подбираясь все ближе и ближе, дыша ей прямо в затылок. Любая секунда могла стать для нее последней, как это уже случилось с ее родителями, соседями и вообще со всеми евреями, загнанными в это проклятое гетто…
Вагоны раскачивались из стороны в сторону, колеса выбивали бесконечно-длинную скорбно-монотонную песню, стараясь дать ей возможность уснуть. А она сидела с открытыми глазами, придавленная грузом свалившихся на нее бед, главной из которых стала разлука с се малолетней дочерью. Наконец-то, память «решила подарить» Хане короткую передышку, чтобы она не сошла с ума. Ее сон как бы балансировал на невидимой грани, между тем, что было до войны, и во время немецкой оккупации…
…Хана увидела свой дом в Каунасе. .. В доме царили покой и уют. Город жил размеренной, с устоявшимися вековыми традициями жизнью. Хана, или как ее звали дома Ханочка, собирается в консерваторию. Ее муж, знаменитый почитаемый литовцами музыкант и режиссер, должен получить орден «Почетного гражданина страны» за изданный им сборник старинных литовских песен, которые он собирал, систематизировал в течение многих лет, делал музыкальную обработку, сохраняя их народный фольклор и литовский колорит. Она стоит перед старинным трюмо, любуясь своим лицом и прекрасной фигурой, медленно поворачиваясь то в одну, то в другую сторону.
Осталось только уложить роскошные золотисто-русого цвета волосы. Соорудив искусную прическу, молоденькая женщина украшает ее старинной с зелеными вкраплениями из полудрагоценных камней заколкой. Заколка еще больше подчеркивает цвет ее больших серо-зеленых глаз, опушенных длинными ресницами. У нее прямой нос, приподнятые скулы и четко очерченные губы. Она неотразима и знает, что ее называют самой красивой женщиной Каунаса. «Такая красавица, а вышла замуж за мужчину небольшого роста с заурядной внешностью на десять лет старше ее», – сплетничали завистницы. Но Хана о своем замужестве ни разу не пожалела, так как ее муж обладал особым природным обаянием, чувством юмора, который сводил всех женщин с ума. Когда маэстро, стоя на сцене с изящной виртуозностью проводил смычком по струнам своей скрипки, люди замирали от восторга. Многие, прикрыв глаза, мысленно поднимались в заоблачные высоты, навеянные волшебными звуками скрипки…
Кто-то громко вскрикнул со сна. Хана вздрогнула и открыла глаза. Видение исчезло, а ее мысли вернулись в этот вагон и в его страшную своей правдой действительность. Как она ни старалась, хотя бы мысленно вырваться из сетей существующей реальности, память больше не хотела впускать ее в то счастливое прошлое, а, наоборот, перенесла в «Ковенское гетто»…
Война обрушилась на живущих в Литве евреев облавами, желтыми звездами, ставшими клеймом смерти. Это клеймо давало немцам право распоряжаться их жизнями по-своему усмотрению или настроению, обрекая людей на голод, побои, увечья, нечеловеческие страдания и мученическую смерть. Смерть. Везде смерть. Смерть от пули. Смерть от голода, болезней и инфекций. Некоторые из узников были искусаны немецкими овчарками-людоедами, которых пьяные эсесовцы ради забавы спускали с цепей. Для этих несчастных смерть была избавлением от невыносимых болей и гниющих ран. Стоны и мольбы изможденных, ставших живыми скелетами людей терялись в громком лае овчарок. Их распахнутые пасти и острые клыки преследовали несчастных по ночам. Более слабые духом сходили с ума. Некоторые выпрашивали у Всевышнего легкой смерти, вместо удушения в газовых камерах, или в жерлах круглосуточно горящих печей, куда их загоняли плетьми, или все теми же оскалившимися псами… Да разве можно передать словами, через какие мучения прошли оставшиеся в живых узники немецких концлагерей?! Сколько было пролито еврейских слез и еврейской крови!
Хане «повезло», так как ее принудили убирать в немецкой комендатуре, которая помещалась на территории гетто. Молодая женщина до сих пор не могла понять, что помогло ей выжить: судьба или любовь матерого душегуба-эсэсовца к классической музыке. Классическая музыка была его страстью. Поэтому он приказал ее мужу создать в гетто еврейский камерно-симфонический оркестр, который услаждал его слух талантливым исполнением и виртуозностью игры музыкантов. Изверг-эсэсовец – и классическая музыка. Тончайшие оттенки, казалось бы, возвышенной души, а на поверку – самые низменные инстинкты иезуитской душонки, равнодушной к нечеловеческим страданиям, жалобному плачу с силой вырванных из материнских рук младенцев и душераздирающие душу криков несчастных матерей. «Как его «интеллект и утонченная натура», которым он так гордился, уживались с жестокостью изощренного убийцы? Как? – бессонными ночами не раз думала Хана. – Как он мог после очередного концерта разрабатывать новые чудовищные акции по уничтожению евреев?»
В тот роковой день Хана случайно услышала о том, что немцы готовят новую акцию против еврейских детей.
— Вылавливайте, отбирайте, вырывайте из рук этих крикливых жидовских самок самых «сильных» недоносков, а также тех, которые хоть как-то могут передвигаться на собственных ногах. Эти пойдут первыми, так как их кровь нужна для сверхсекретных опытов, а также для скорейшего выздоровления наших тяжело раненных героев, потерявших много крови на фронте. А тех, кто не сдохнет от потери крови, – уничтожить! Уничтожить быстро и без шума. Я устал от вида их сопливых рож и жидовских причитаний.
Хана чуть не лишилась рассудка. «Скоты! Ублюдки! Кровь невинных еврейских детей должна спасти жизни немецких убийц. А как же ваша постоянная пропаганда о «чистоте» арийской крови и расы? Будьте вы сто крат прокляты!» И тут ее как током ударило: «А что будет с моей малышкой? Ведь и ее ждет та же участь. Кровь, кровь моей девочки должна спасти какому-то убийце жизнь. А в «награду» – смерть в газовой камере?! Но за что? За что? Боже, что же мне делать? Как ее спасти?» Хана металась, не находя себе места. Она мысленно искала выход из создавшегося безысходного положения. «Как? Где? Куда? – лихорадочно думала она. – Куда мне ее спрятать? Может, в котельной? В котельной комендатуры… В то время, как я, ее мама, буду убирать за немцами наверху, мой ребенок будет спрятан внизу, изнывая от невыносимой жары, одиночества и страха. Но другого выхода у нее нет. И не будет. Иначе…»
— Доченька! Ты должна посидеть здесь, одна, – пряча ее в котельной, строго наказала Хана.
— Мамочка, я не хочу. Я боюсь!..
— Т-сс!.. Не бойся, детка. Я буду рядом. А ты сиди тихо, а главное, не высовывайся. Поняла?
— Ладно. Я посижу одна. Я знаю, как себя надо вести, – жалобно всхлипывая, ответила ее трехлетняя дочка.
Хана нутром чувствовала, что долго так продолжаться не может. Девочку в любой момент могут обнаружить. И тогда она решилась на отчаянный шаг. «Я должна позвонить из кабинета начальника комендатуры Мане. Она литовка и долгие годы дружила с моей сестрой. Об этом мало кто знает. Хотя я не уверена, что она мне поможет, но попытаться стоит… А если телефоны прослушиваются, что тогда? Тогда, конец!.. Но это – мой единственный шанс. Шанс спасти мою девочку. И я его не упущу!.. Только бы Маня была дома. Только бы она была дома!.. Господи! Помоги мне! Прошу не за себя, а за моего ребенка!» И Бог ее услышал….
— Маня! Это я – Хана! Ты помнишь меня? Богом заклинаю, не бросай трубку! Умоляю, выслушай меня! Ты знаешь, где я нахожусь. Прошу тебя, помоги! Сегодня ночью приходи на то место, где ты любила гулять с моей сестрой.
Ответом было гробовое молчание. От отчаяния и страха за дочурку, ей стало нечем дышать… «Почему Маня молчит: боится, не хочет или не может? Все, что угодно, но только не отказ и не донос… И все же почему Маня так долго молчит?!» Прошло всего несколько секунд, а для нее – вечность. «Сказать ей или не сказать? – лихорадочно думала Хана. – Но другого выхода у меня все равно нет». И она пошла на крайний шаг.
— Маня, речь идет не обо мне, а о моей малышке. Если ты мне не поможешь, то ее этой ночью не будет в живых. Понимаешь, ее убьют! Выкачают всю кровь, а потом сожгут! Умоляю, ответь! Ответь! Только не молчи! Ты – моя последняя надежда!..
РИММА УЛЬЧИНА,
член Союза русскоговорящих
писателей Израиля
Иллюстрация: ru.delfi.lt
