Об Иосифе Керлере
Из книги Цви Прейгерзон «Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949-1955)», Москва «Возвращение», Иерусалим «Филобиблон», 2005.
…В конце 53-го года к нам в лагерь был привезен Володя Спектор – молодой еврейский парень лет двадцати шести, брюнет с приятным лицом и красивой улыбкой. Он любил смеяться, открывая при этом два ряда белых зубов, на один из которых была надета металлическая коронка.
…У меня было с ним несколько бесед. Он рассказал, что был арестован в Германии за участие в переправке за границу евреев, желавших уехать в Израиль. Тогда он был советским офицером. Я питал к нему доверие и однажды привел его в барак со свиньями, где работал Керлер. Леня Кантаржи тоже был там. Мы ели жаренный картофель, приготовленный Иосифом Керлером. Тогда же мы были свидетелями остроумной перепалки Иосифа со Спектором. Последний был остроумным, приятным человеком, быстро устанавливал отношения с людьми. Он много видел, много пережил в лагере – его лагерный стаж был больше нашего (стр.243).
В феврале 55-го года в наш лагерь привели первый этап уголовников…
…Вначале меня перевели из 17-го в 43-й барак, но так как и туда поселили уголовников, то мне надо было устроится в другое место. Я попросил поселить меня к Динабургу. В его бараке, пристроенном к конюшне, жили конюхи, возчики и уборщики конюшен. Я знал там Динабурга, но главным образом Керлера. Барак был куда грязнее, чем тот, в котором я жил раньше. Он всегда был наполнен дымом от махорки, водились и клопы. Но люди были хорошие, сердечные. К Керлеру и ко мне приходил Кантаржи. Они оба изучали иврит по учебнику для начинающих с картинками. Я любил этих молодых людей, особенно Кантаржи, моего душевного друга (стр. 251-252).
В Воркутинском поселке Рудник жила семья Сольц – Хаим Рувимович, его жена Нехама и их дочь Сара…
…В доме Сольцев царил дух иврита. Это был по-настоящему еврейский дом на Севере. Хаим и Нехама принимали зэков с радостью. Когда мы получили пропуска, каждый из нас нашел дорожку к этому приветливому дому, к светлому очагу. Там я встречался с Иосифом Керлером, Леней Кантаржи и Давидом Коганом (стр.254-255).
Иногда у Хаима мы устраивали небольшие пирушки – это всегда было приятным событием. На такие встречи приходили Лейбуш, Давид, Керлер, Шенкар и другие. Все мы, кроме Хаима и Шенкара, хорошо выпивали. После этого мы пели от всего сердца. Кантаржи пел приятным и душевным голосом, я его поддерживал. Керлер, Бандес, Урман и другие тоже включались в общее пение (стр. 267).
В 1955 г. у нашего друга Сольца родился сын, и нарекли его Рувимом. В праздник Симхат-Тора мы устроили очередную встречу у Хаима и Нехамы. На вечере были наши друзья и знакомые – Керлер, Давид Коган, Шенкар, Урман с женой, Мошкович с женой и другие. Мы выпили по поводу праздника и рождения ребенка. Я посвятил этому несколько рифмованных строк на идиш. Мы пели, шутили, было хорошо и радостно (стр. 272).
Из предисловия «ОТ ПЕРЕВОДЧИКА» «Дневника…» Цви Прейгерзона — Исраэля Минца.
Цви скончался 15 марта 1969 года, не приходя в сознание. Прощание с покойным происходило 18 марта в прозектории клиники1 Мединститута в Москве, и в тот же день состоялась кремация, согласно завещанию покойного.
Мне было известно, что Цви был против кремации, он хотел быть похороненным согласно еврейской традиции, но так как ему было отказано в выезде в Израиль (в1967 году, до Шестидневной войны), он просил своих близких, чтобы после его смерти его тело кремировали и перевезли прах в Израиль для захоронения.
В тридцатый день траура, в соответствии с еврейской традицией, в доме покойного собрались его родные, друзья и товарищи для поминовения. Слова воспоминаний были произнесены его близкими товарищами по лагерю, его друзьями: Меиром Базовым, Иосифом Керлером, Меиром Гельфондом и мною (стр. 9).
Из «ПОСЛЕСЛОВИЯ» к «Дневнику…» Цви Прейгерзона, написанного его сыном Веньямином (Бени).
Упомяну некоторых замечательных людей, которые вместе с отцом были для меня источником неудержимого стремления жить в своей стране. Это Цви Плоткин и Меир Баазов (скончались в Москве), а так же Меир Гельфонд, Ицхак Каганов, Иосиф Керлер, Иехезкель Пуляревич, реб Мордехай Шенкар (умерли в Израиле). Да будет благословенна память всех друзей – солагерников Цви Прейгерзона, ушедших из жизни! (стр. 282).
Иосиф Керлер в период заключения в Воркуте
Керлер Иосиф (1918, Гайсин, Винницкая обл. — 2000, Иерусалим), еврейский поэт. В 1930-34 гг. жил с родителями в еврейском колхозе в Крыму. В 1934-37 гг. учился в Одесском еврейском машиностроительном техникуме. С 1935 г. публиковал стихи в газете «Одэсэр арбэтэр» («Одесский рабочий»).
В 1937-41 гг. Керлер учился в еврейской театральной студии при ГОСЕТе, по окончании которой ушел добровольцем на фронт. В 1944-м, после третьего тяжелого ранения, был демобилизован. В том же году увидела свет первая книга Керлера «Фар майн эрд» («За родную землю»), куда вошли в основном фронтовые стихи.
Поэт сотрудничал в газете Еврейского антифашистского комитета «Эйникайт» («Единство») и альманахе «hэймланд» («Родина»), учился на филологическом факультете МГУ. В 1947 году переехал в Биробиджан. Сданная в печать вторая книга стихотворений Керлера так и не увидела свет: в апреле 1950 года он был арестован, приговорен к 10 годам лагерей строгого режима «за буржуазно-националистическую деятельность» и сослан в Воркуту.
В 1955 г. Керлер был реабилитирован и вернулся в Москву, где в 1957-м вышел в переводе на рус.яз. сборник его стихотворений «Виноградник моего отца», а в 1965-м — «Хочу быть добрым». В «Виноградник» поэт включил под рубрикой «Из песен гетто» цикл стихотворений о жизни в лагере.
Отсутствие периодической печати на идиш (журнал «Советиш геймланд» появился лишь в 1961 г.) вынуждало Керлера писать для эстрады скетчи, миниатюры, тексты песен для композиторов З.Компанейца, М.Табачникова, В.Шаинского и других. Их исполнение Нехамой Лифшиц, Анной Гузик, М.Александровичем, М.Эпельбаумом, З.Шульманом распространялось в грамзаписях.
В 60-х гг. поэт начал борьбу за выезд в Израиль, публиковал за своей подписью стихи в американской газете «Форвертс», израильском журнале «Ди голдэнэ кейт» («Золотая цепь»), в еврейском самиздате. Его стихотворение о начале Шестидневной войны на следующий день после написания появилось в израильской прессе. В 1970 г. Керлер зачитал группе иностранных журналистов свое открытое письмо советскому правительству с требованием предоставить евреям СССР свободу репатриации.
В марте 1971 г. И.Керлер с семьей приехал в Израиль, где вскоре вышла пересланная им из СССР книга стихов «Гезанг цвишн цейн» («Песнь сквозь зубы», предисловие Д.Садана; удостоена премии имени И.Мангера).
Затем увидели свет сборники «Зэт ир дох…» («Вы же видите…», 1972), «Цвэлфтэр ойгуст 1952» («12 августа 1952» — о гибели виднейших еврейских деятелей культуры, 1978), «Ди эрштэ зибм йор» («Первые семь лет», 1979), «hимлшафт» («Небосвод», 1986) и другие.
Творчество И.Керлера отличают близкая к народной песне яркая искренность чувства, ясность поэтического образа и эмоциональная насыщенность. Его стихи переведены на иврит, русский, немецкий, английский, испанский, украинский, нидерландский, польский и другие языки.
С 1973 г. Керлер редактировал ежегодный «Йерушолаимэр алманах» («Иерусалимский альманах»), в последние годы жизни — вместе с сыном Дов-Бером. Керлер-младший тоже стал идишским поэтом, его литературный псевдоним — Борис Карлов.
12 АВГУСТА 1952
Сжимается сердце при мысли о том,
Как ночью на казнь повели их тайком,
И единственным светом, блеснувшим во мгле,
Был залп, разметавший их тела по земле…
Ни могил, ни надгробий. Лишь список имен:
Маркиш. Гофштейн. Квитко. Бергельсон.
ФРЕЙЛЕХС
Стоит мне винца отведать,
А винцо не квас, —
Я пустой стакан бросаю
И пускаюсь в пляс.
Ой, горит душа, но в праздник
Выпить не порок.
За руки меня держите:
Я без задних ног.
Что мне жинка? Что мне теща?
Ну их к сатане!
После первого стакана
Все они — на дне.
Ой, горит душа, но в праздник
И бедняк — богач.
Знайте наших! С пляской-фрейлехс
Я пускаюсь вскачь!
Что мне муки? Что напасти?
Все мне нипочем!
Боже! Дай хоть на копейку
Радости взаем!
Ой, горит душа, но в праздник
Веселится мир..
Ах, кому продать несчастья?
Славен этот пир!
Если я хоть каплю выпью,
Я совсем другой:
То я в пляске выше крыши,
То я гнусь дугой.
Ой, горит душа, но в праздник
Выпить бог велит:
У меня болело сердце,
Выпил — не болит!
Перевод Г. Абрамова
Это любимое стихотворения Цви Прейгерзона, написанное Иосифом Керлером в тяжелое время его пребывания в воркутинском Речлаге, на которое Прейгерзон сочинил музыку. Интересно, что позднее на эти же стихи написал музыку и Владимир Шаинский.
Из книги Михаил Спивак «ЧЕРЕЗ ГЕТТО, ГУЛАГ, ГАЛУТ…», Москва – Иерусалим, 2002 г.
Кажется, в мае 1951 г. (за точность даты сейчас не ручаюсь) я познакомился в лагере с одним из немолодых евреев, который сыграл в моей жизни значительную роль. Его звали Григорий Израйлевич Прейгерзон. Это был человек среднего роста, не очень крепкого сложения, с умным, проницательным, все понимающим взглядом. Уже с первых минут разговора я понял, что передо мной человек большой эрудиции и большой нравственной силы, и в то же время очень скромный и добрый. Когда мы познакомились, и я кое-что успел рассказать о себе, он мне сказал, что уже встречался с моим однодельцем Шикой Сухером, и тот ему очень понравился. Кроме того, он, оказывается, хорошо знал Меира Гельфонда. И от них слышал обо мне, о нашей семье.
Меня он называл земляком, так как он сам был родом из Шепетовки, а это недалеко от Жмеринки – все это была знаменитая черта оседлости в прошлом, и именно здесь было большое количество еврейских местечек. Прейгерзон хорошо знал быт и нравы евреев, населявших эти края, относился к ним с большой симпатией, я бы сказал, любовью. И хотя по профессии он был горным инженером, крупным специалистом в области обогащения угля, он, оказывается, был в то же время писателем, писал на иврите, который выучил в детстве, так как родился и вырос в религиозной семье. Писал он на иврите стихи и рассказы, писал больше для души, так как любил этот язык, но читателей у него почти не было, ведь в советское время иврит мало кто знал, изучение его властями не одобрялось.
Известен же Григорий Израйлевич был, как автор трудов по обогащению угля. По его учебникам тысячи будущих горных инженеров сдавали экзамены во время учебы в вузах. Я знал и то, что ему в лагере, можно сказать, повезло: его профессия понадобилась в Печорском угольном бассейне, (воркутинские шахты относились к этому бассейну) и его, как крупного инженера-обогатителя пригласили на работу в коксохимическую лабораторию по обогащению угля. Эта «солженицынская шарашка» находилась в нашей зоне, но была отгорожена от нас колючей проволокой, то есть, была по существу, зоной в зоне. Мы знали, что там, в этой внутренней зоне, работал целый коллектив вольнонаемных специалистов. И там же, среди них, работал зек Прейгерзон. Похоже на то, что не только руководил там работами, но и помогал многим в подготовке их диссертаций. Я говорю об этом потому, что часто, когда мы виделись с ним (это было по выходным), он передавал мне то пайку хлеба, то грамм 200 сахара, и когда я не хотел брать, он говорил: «Это мне приносят за дополнительную работу. Так что берите, вам это необходимо». Он знал, что я не получаю посылок из дома.
Я уже рассказывал, как я прочитал объявление и подал заявление, что хочу поступить на курсы газомеров. Потом попал на курсы, и дальше моя судьба на шахте пошла по другому. Тогда я считал, что это произошло само собой, просто так посчастливилось. И лишь позже я узнал, что произошло это во многом благодаря Григорию Израйлевичу. Во время одной из наших встреч с ним я сказал, что видел такое объявление, и хочу пойти на курсы. И он, оказывается, связался с начальником шахты, который его знал по книгам и очень уважал, связался то ли по телефону, то ли через начальника лаборатории, и просил помочь мне в этом. Так все и произошло. А если бы я остался навалоотбойщиком, то еще не известно, вернулся бы живым или нет.
И еще об одном случае, связанном с этим человеком, мне хотелось бы рассказать. Как-то в разговоре с ним, я сказал о евреях, которые устроились в лагере на теплых местах – в администрации, в столовых, нарядчиками, в больницах, что все они, наверняка, платят за это стукачеством, и не случайно называют их «лагерными придурками». И еще добавил, что рано или поздно им придется за это расплачиваться. Я был под впечатлением случая, который произошел незадолго до этого: один 25-летник из украинцев-националистов зарубил топором стукача, затем принес топор на вахту и признался в том, что совершил. Это был не единственный такой случай – стукачей убивали иногда вот так, открыто, иногда тайком, но всегда все считали, что так им и надо.
Григорий Израйлевич внимательно на меня посмотрел, помолчал, а потом спросил:
— Меня вы тоже считаете стукачом?
Я рассмеялся и сказал, что, конечно, нет. Он назвал меня болтуном и ушел. Недели две я его не видел. За это время я многое передумал. Потом я разыскал его, сказал, что понял легкомысленность своих суждений, и попросил извинить меня. Он, кажется, поверил мне. Больше мы на эту тему не говорили, и он продолжал относиться ко мне так же хорошо.
И не только ко мне. Он вообще очень по-доброму относился к нам, молодым, старался помочь, чем только мог, старался поддерживать нас не только деловым участием (с устройством на более легкую работу, с питанием), но и морально, внушая нам, что мы обязательно выйдем из лагеря, будем жить совеем другой жизнью, и должны быть к ней готовы. Мы часто говорили с ним о молодом государстве Израиль, и он не впрямую, не в лоб, давал понять, что уверен, придет день, и мы будем жить там, на Земле Обетованной, в своем собственном государстве. Вообще об Израиле мы, евреи, говорили часто между собой, но старались говорить иносказательно, не произнося слово «Израиль», заменяя его другими словами, — говорили «там», «в том краю», «на юге» и т.п., опасаясь, что за эти разговоры можно получить новый срок. Но, разумеется, если бы нашелся провокатор, никакие иносказания не помогли бы. Как показала жизнь, не нашлось среди нас ни одного предателя.
И еще об одном человеке, с которым свела меня судьба в лагере, хочу сказать несколько слов. Это был Моисей Соломонович Тейф, замечательный еврейский поэт, который перевел на идиш «Гренаду» М. Светлова, «Вильгельма Теля» Ф. Шиллера, а так же несколько знаменитых прозаических книг – «Тиля Уленшпигеля» Ш. Де Костера, «Айвенго» В. Скотта. Работал он в каптерке при лагерной бане, был чем-то вроде портного (их там было три человека, он и еще два украинца из Западной Украины). Задача у них была одна – ремонт лагерной одежды. Как только я с ним познакомился, он первым делом дал мне поношенную, но чистую телогрейку, которую я тут же одел под свою, и был ему очень благодарен, морозы на Воркуте достигали 40 градусов.
Работа у этих троих человек была нелегкая. Старые вещи надо было выветривать, выбивать, чистить, зашивать. Я спросил его, почему их нельзя стирать, в ответ он засмеялся и сказал, что все они настолько старые, что если их замочить, они разлетятся в клочья. Я узнал, что он поэт, жил в Минске, потом переехал в Москву. Сидит уже вторично. В первый раз его посадили в 1937 году, но тогда каким-то чудом он остался жить, его выпустили.
В начале войны он ушел на фронт, прошел всю войну, и опять чудом остался жив. А сейчас осужден по обвинению в национализме.
С тех пор я часто заходил к нему, иногда мы встречались после работы, иногда по выходным. Он читал мне «Гренаду» в своем переводе, читал другие стихи, и я помню, с каким вдохновением звучал его голос, до сих пор этот голос стоит у меня в ушах. Стихи он писал постоянно. Записывал их на клочках бумаги карандашом и рассовывал по карманам. И еще я помню, как он рассказывал мне про Палестину, про историю еврейского народа.
Он говорил: «Теперь у нас есть свое государство, своя Родина! Я счастлив! Может, я и не попаду туда, но ты, возможно, попадешь. И ты еще увидишь мои стихи в израильских журналах».
В 1966 году моя мать приезжала в Москву к брату, заходила к Тейфу, и рассказывала, как он расспрашивал обо мне, просил, чтобы я обязательно зашел к нему, если буду в Москве. Я собирался это сделать при первой возможности, но опоздал. В том же 1966 году он скоропостижно умер.
МИХАИЛ СПИВАК
Михаил Григорьевич Спивак родился в 1929 году в г.Жмеринка Винницкой области. Поступил на юридический факультет Львовского университета. На втором курсе 18 февраля 1949 года арестован за участие в еврейской молодежной организации «Эйникайт» («Единение»). Приговорен к 25 годам лагерей. В Воркуту доставлен этапом в январе 1950 года. Работал на шахте №8 (Речлаг). Освобожден в 1955 году, оставлен на вечное поселение в Воркуте. В 1956 году реабилитирован. Эмигрировал в Израиль, где и живет в настоящее время.
Из книги Цви Прейгерзон « Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 – 1955)», стр. 161, Москва «Возвращение», Иерусалим «Филобиблон», 2005. Перевод с иврита И.Б. Минца.
25.9.57 –Сегодня канун еврейского Нового года, и в этот день я пишу о том, что было 31 декабря 1951 года.
Группа заключенных – Володя, я и еще несколько человек – решила отметить Новый год хорошим ужином. В столовой достали миску винегрета. Кто-то раздобыл колбасу, у меня были рыбные консервы, добыли хлеб, достали, кажется и бутылку водки.
Однако за два-три часа до встречи Нового года меня вызвали на этап: «Собирайся со вшами!»
Я попрощался со знакомыми, собрал свои вещи (кстати, тут у меня украли книгу, которую я взял в библиотеке). Сказать по правде, несмотря на то, что была расстроена наша новогодняя встреча, я был чрезвычайно рад тому, что наконец-то оставляю этот ужасный лагерь.
Я взял свои вещи из камеры хранения, и вот мы стоим, несколько заключенных, вблизи выходных ворот лагеря. Было темно и холодно, шел снег. Невозможно было стоять тут долго. Наконец-то пришли конвоиры, вооруженные автоматами. Мы вышли, пошли вверх, затем был спуск, потом опять подъем. Тишина, холод, темень. Наконец нас привели к закрытым воротам большого лагеря, и мы по команде остановились. Это был 1-й лагпункт Речлага, шахта «Капитальная». После шмона нас поместили в карантинный барак.
Из книги — ИЛЬЯ ГОЛЬЦ — «ПО ДОРОГАМ И УХАБАМ ЖИЗНИ» Иерусалим, 2003 г.
В одном из этапов в карантинный барак прибыл известный еврейский поэт и писатель на идиш Моисей Тейф. Об этом я тотчас сообщил Иосифу Меллеру. Тот его хорошо знал по идишистской литературе и просил меня тут же выяснить, чем можно помочь Тейфу. Я пошел в барак и коротко рассказал Тейфу о нашей группе, помогающей евреям – этапникам. Это явно обрадовало его. В ответ услышал: «Курева! Курева!» Вернувшись в зону, купил три пачки махорки. Вечером опять пошел к Тейфу и отдал ему. Он схватил пачки, как величайшую драгоценность. Оказывается, на всем пути от Москвы до Воркуты он почти не курил. Обращаться к блатным за куревом не хотел и только перебивался окурками, которые те бросали с верхних полок. В лагере я помог Тейфу устроиться в качестве заведующего библиотекой в КВЧ, которой, кстати говоря, пользовались главным образом «краснопогонники», надзиратели, их чада и домочадцы.
Большая часть евреев, прибывавших в лагерь, с радостью воспринимали известие о существовании в нем еврейской общины. Но мне пришлось встречать в карантинном бараке и других. Как только я начинал разговор о возможной помощи им с нашей стороны, тотчас следовала резкая реплика: «Оставьте меня в покое. Я не хочу иметь ничего общего с еврейской общиной в лагере». На этом, естественно, наша беседа обрывалась.
Моисей Тейф. В бытность его в лагере, ему было 45 лет. Родился он и вырос в «черте еврейской оседлости» и был, как говорится, настоящим евреем, не то, что я, внук николаевского солдата, родившийся и воспитывавшийся в России. К тому времени, когда Тейф был арестован, он был известным еврейским поэтом на языке идиш. Как он мне рассказывал, после окончания Второй мировой войны еврейские лидеры Бруклина предлагали ему переселиться в Соединенные Штаты, суля всяческие материальные блага. Но Тейф отказался от всего этого в уверенности на либерализацию сталинского режима после войны и на расцвет еврейской культуры в СССР. Теперь же, после его ареста, разгона Еврейского антифашистского комитета, убийства Михоэлса, ареста еврейских писателей и общего гонения на еврейскую культуру на языке идиш, Тейф впал просто в паническое состояние. Он говорил: «Когда я через десять лет освобожусь из лагеря, то на пушечный выстрел не подойду к идишской поэзии». Но, несмотря на такое настроение, в нем говорила душа поэта. Пользуясь благоприятной обстановкой в библиотеке, которой он заведовал, продолжал писать стихи на идиш. Одним из великолепных по моему непросвещенному в поэзии мнению, было замечательное стихотворение « Генуг танцен а фремде хасене» («Довольно танцевать на чужой свадьбе»), которое он с большим вдохновением прочел мне однажды. В этом символическом стихотворении Тейф изливал свои чувства к Израилю и призывал Советских евреев к переселению на свою родину.
Но чувства чувствами, а Тейф настолько твердо решил уйти из идишской поэзии, что выбрал для будущего профессию часового мастера. Тейф договорился с Давидом Финкельштейном, чтобы он взял его к себе в ученики в мастерскую, за что Тейф обязался «подбрасывать» ему что-либо из еды. Тейфу это сделать было не трудно, так как он был в хороших отношениях с заключенными, работавшими на кухне, которых он вне очереди снабжал чтивом. И вот Тейф, бывало, часами сидел, согнувшись над верстачком, упорно постигая профессию часового мастера.
Вспоминается, как наша еврейская компания решила встретить 1953 год, пятилетие нашей отсидки в лагере. Местом вечеринки была выбрана вещевая каптерка, которой заведовал в то время Тейф. Это было одно из безопасных мест, куда редко заглядывали надзиратели. В течение последней недели декабря мы начали доставлять в каптерку все, что можно было приобрести из продуктов в лагерном ларьке или достать «по блату» на кухне, на картофельной и овощной базах.
31 декабря после вечерней проверки мы начали поодиночке пробираться к Тейфу в каптерку. Как и полагается в таких случаях, прологом праздника был вечер поэзии. Михаил Байтальский – по-русски, а Моисей Тейф на идиш читали свои стихи, специально написанные к этому вечеру. После этого пошли антисоветские анекдоты и воспоминания о различных идиотских типажах из лагерного начальства. Для нас это были постоянные темы мрачного лагерного юмора. С приближением полуночи начались традиционные тосты и пожелания. А когда наступил 1953 год, мы подняли «бокалы с шаманским» — жестяные кружки с хлебным квасом, который изготовил колхозник Рабкин из сухарей, предназначавшихся на свиноферму.
Хотя прошло уже больше 30 лет, в памяти сохранилось, как Байтальский читал стихотворение Лермонтова «Скажи мне, ветка Палестины, где ты росла, где ты цвела…» Это было очень символично! Оно задело наши души и всколыхнуло волну надежд увидеть когда-нибудь ландшафты далекого Израиля. Когда мы выходили из барака, на небе в эту новогоднюю ночь полыхало такое мощное феерическое, неописуемой красоты полярное сияние, которого мы не наблюдали за многие годы пребывания в Воркуте.
