Белоруска

Николай Удальцов.

БЕЛОРУСКА

Рассказ

— К пятидесяти годам половину своего самообразования я завершил.
— ?
— Научился поступать так, как я считаю правильным.
Осталась – вторая половина.
— Какая?
— Научиться самому давать правильную оценку первой половине…
-… Только не говори мне, что тебя волнует проблема проституции.
— Проблема сексуальной проституции меня, действительно волнует не слишком сильно.
Но, если бы проститутками были только проститутки – эта проблема вообще никого не волновала бы…

…Уже уходя, она произнесла довольно занятную фразу, заставившую меня взглянуть на нее по-другому. Впрочем, будь мои мозги порасторопней — к этому меня могли бы привести все наши предыдущие разговоры.

— Так много дорог. Наверняка не все они ведут в ад, — сказала она.
— Почему ты так думаешь? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
— Благих намерений у людей на все дороги не хватит…

Я не буду рассказывать ее историю такой, какой она, наверное, была.
Я расскажу ее так, как я ее понял.
И оправданием мне будет служить то, что по другому не поступает никто и никогда…

…Ко времени нашего знакомства все потрясшие мир события в моей стране – путчи, дефолты и прочие кризисы вроде черномырдинского премьерминистрства, уже не только произошли, но и забылись — и Большой застой остался где-то в прошлом. Зато застой наступил у меня самого.
Может, это случилось из-за того, что мы вроде пересели в новую лодку, но у всех рулей, больших или маленьких, почему-то оказались теже самые люди, что и раньше.
А, может, и по какой-другой причине.
Но вышло так, что со своей «символикой для души», коротко названной моими друзьями «системным, эмпирическим, диалектическим ауросимволизмом», я, кажется, слегка обогнал свое время, и теперь дожидался его в окопе под названием «сельский пейзаж».

— Стремления не берут отгулов, — сказал мне мой друг, художник Гриша Керчин.
— Берут, — ответил я ему, — И даже иногда уходят в отпуск…

Как бы там ни было, мне в этом окопе было так уютно, что я, в общем-то, не обратил внимания на Всемирные Потопы под названием «этапы приватизации».
Видимо я оказался таким Ноем, которого о потопах забывали предупредить заранее.

На картины появились большие заказы.
От первых «больших» «знатоков».

Здесь у нас дело обстояло так, как и во всем остальном мире: тек, кто разбирался в искусстве, покупал хорошие картины, те, кто не разбирался – покупал то, что ему нравилось…

— …Мне хотелось бы что-нибудь девяносто на метр десять.
— Что? – удивленно переспрашиваю я очередного заказчика.
Дело в том, что я не люблю заказов вроде: «Справа должна быть елка, а слева – обязательно береза», — вы скажите – какое ощущение вы хотите получить от картины: радости, ожидания, умиротворения — а остальное, я решу сам.
Но «девяносто на метр сорок» – это явно слишком мало для того, чтобы понять – чего от тебя хотят.
В ответ тебе пожимают плечами:
— Только, чтобы никаких «Черных квадратов». Я этого примитива не понимаю, — заявил мне один из заказчиков. Заявил достаточно твердо, как человек, уверенный в своей цели. Хотя я, мысленно, ставил за каждым его предложением вопросительные знаки вперемежку с восклицательными, — И чего с этим квадратом все носятся!
Заказчик не задавал вопрос, а утверждал, как умный, которому совершенно очевидно, что он умный, перед дураками, которым совершенно очевидно, что они дураки.
Но, не смотря на это, я все-таки ответил:
— Все – проще не бывает – не нравится вам «Черный квадрат».
Ну и пусть не нравится…
Хотя, куда правильнее было бы ответить:
— Ну и пусть не нравится, и черт с вами…

На самом деле, с «Черным квадратом» дело обстоит и просто, и сложно – одновременно.. Во-первых, он называется не «Черный квадрат», а «Черный супрематический квадрат». А во-вторых, в эпоху открытия клетки, радиоактивного распада, волны, кванта энергии и еще черте чего элементарного, когда люди решили, что нашли первоосновы мироздания, вполне естественным было удручающее представление о мире, как о наборе простых элементов. Удручающее, потому, что слишком скучным оказался бы мир, будь это представление верным.
Таким, самым простым, элементом в живописи, Казимир Малевич посчитал черный квадрат.
Он написал самую простую картину на свете.
И нам, его потомкам, остается только гордиться тем, что наш соплеменник провел этот поиск.
Гордимся же мы тем, что запустили первый искусственный спутник, создали водородную бомбу и сибирскую язву.

Не знаю, рассчитывал ли Малевич на то, что мы его поймем.
Если рассчитывал, то он, явно, был о нас слишком высокого мнения.

Вообще-то, на понимание потомков, я и сам не очень рассчитываю – как-то не скромно рассчитывать на себя в будущем.
Да и рассчитывать на потомков – это вроде как, обременять их собой заранее…

Это не значит, что я плохо отношусь к будущему.
Я уважаю будущее уже за одно то, что оно, в отличие от прошлого, не лезет к нам со своими рецептами счастья…

Эти мысли позволяют моим друзьям совершенно бескорыстно смеяться надо мной:
— Представляю озабоченность человечества после твоей смерти.
— Чем?
— Одним единственным вопросом.
— Каким? – я иногда бываю неуемным до занудства.
— Почему оно до сих пор не поставило тебе памятник?..

…Впрочем, я отвлекся.
Как я делаю очень часто.
— …Не связывайся с ним, — предупреждали меня, когда я рассказал об этом заказе, девяносто на метр сорок, — Говорят у него большое политическое будущее.
— Ну и что? – ответил я.
— Ты, что, не боишься людей с большим политическим будущим?
— Теперь не боюсь даже людей с большим политическим прошлым…

Я связался с этим заказчиком, и он меня обманул — банально не отдал денег.
— Ну, что же,– решил я, — Реальность бывает бесплатной, а за иллюзии приходится расплачиваться…

Москва — город не то, чтобы маленький, но как раз такой, что люди иногда встречаются друг с другом. На момент нашей следующей встречи, на приеме в посольстве республики Болгария, мой бывший заказчик, видимо в чем-то проштрафившийся на столько, что из депутатов его сослали в совмин на какую-то не очень значительную должность. Не узнав меня, он втянул в дискуссию, начавшуюся и закончившуюся без моего участия:
— Вот вы, писатель и художник, — хорошо, что не добавил: «инженер человеческих душ», а-то бы я непременно остался до конца дискуссии, — Скажите мне, почему все воруют!?
— Потому, — ответил я, даже не пожимая плечами, — Потому, что люди следуют не советам правительства, а его примерам…

В общем, как-то вышло в нашей новейшей истории, что не все хорошие люди оказались такими хорошими, как предполагалось.
Хотя истина все-таки, отчасти, восторжествовала – сволочи стали именно такими, как я и ожидал.

Не то, чтобы это меня расстраивало, просто мой собственный восторженный перестройкой восклицательный знак, как-то скукожился и превратился в вопросительный.
А душе захотелось чего-то диетического, и я попытался приспособить душу к реальности.
Наверное, так было во все времена: идеалы – это ведь цель только материалистов.
Идеалисты обходятся материльным…

Добавлю к этому, что приблизительно в то же время меня оставила близкая мне женщина, которую я считал своей женой, и для того чтобы описать круг моей семьи, мне стало достаточно ткнуть себя циркулем в грудь.

— По Уголовному кодексу нельзя иметь двух жен, — сказал мне Андрей Каверин, — Так, что радуйся.
— Чему? — не понял я.
— Тому, что нельзя оказаться дважды одиноким …

Она же вышла замуж за человека не только нищего, «временно не работающего» уже лет пять, севшего ей на шею, но еще и не прочитавшего в своей жизни ни одной книги, и уже через три месяца объявила, что готова вернуться ко мне.
Тут, наверное, любому станет понятна охватившая меня не то, чтобы тоска, а так, меланхолия.
А с меланхолией договориться трудно…

В общем, на вопросы судьбы я отвечал так себе, на троечку с плюсом.
Хотя, может быть – «плюс» – это уже мое самомнение…

…Наш пятиэтажный хрущевский дом окружен восемнадцатиэтажками, строящимися гасторбайтерами – видимо, даже в нашем дворе и люди, и боги созрели для строительства вавилонских башен.
Квартиры в этих домах улучшенной планировки, заранее раскуплены иностранцами всех мастей: кавказцами, азиатами, чиновниками и прочими адриатами, вроде сербов и черногорцев.
Это не к национализму – Бог меня миловал, и национальность людей меня не интересует, на столько, что я могу быть не согласным с человеком любой национальности. Правда, интересует вопрос: почему Бог не миловал человечество, и подарил ему националистические войны?
Это – к вавилонобашестроению.
От этого строительства, наш, и без того, не очень большой дворик, стал еще меньше, огороженнее что ли, и это стеснило сразу две категории жителей нашего дома.
Во-первых, снесли несколько лавочек, и большинству стало негде ругать Чубайса – придаваться любимому занятию тех, кто разочарован даже в своем пессимизме.
Впрочем, этот вопрос решился довольно быстро, и дискуссии были перенесены на лавку прямо под моими окнами.

Вот бывает же так – возвращаешься откуда-нибудь и видишь несколько человек у подъезда, и понимаешь, ну что же здесь такого – соседи, возвращаясь с работы, встретились у подъезда и остановились, чтобы перекинуться несколькими словами.
А тут – подходишь к подъезду, и сразу чувствуется, что люди около него сидят с самого утра и болтают ни о чем – о чем можно болтать изо дня в день?

Да, что там, соседи по подъезду – когда выяснилось, что без страха говорить можно все – оказалось, что большинству из нас и говорить-то нечего…

Многие из них безработные. Получают пособие, рублей четыреста в месяц, но когда я предложил за полторы тысячи раз в неделю наводить у меня порядок – пол подмести, да пару чашек помыть – никто не согласился:
— Будем мы на тебя, буржуя, работать…
Как будто бы, за редким исключением, во всем мире всегда кто-нибудь не работает на кого-нибудь.
В конце концов – я, художник, работаю на своих заказчиков.

Больше всего меня раздражали «сливки» этих сидельцев – те, кто время от времени отделялся от коллектива.
В поисках того, где бы стрельнуть на бутылку.
Однажды, я не сдержался, что, конечно, плохо меня характеризует, да только я давно ко всем характеристикам безразличен – подошли ко мне три здоровых мужика и попросили:
— Старик, добавь четыре рубля.
Да черт бы их побрал:
— У вас совесть есть? – сказал я, — Вы бы хоть сотню попросили, а-то втроем четыре рубля просите…

И, главное, аргументы у них какие-то странные:
— Мы же не воруем, как некоторые, — как будто бы все, кто нашел хорошую работу – у кого-то воруют.
Бедность – глупое достоинство.
И, признаюсь, я иногда думал: «Лучше бы воровали, чем ныть с утра до вечера…»
Впрочем, я думаю о них очень редко.
Почти так же редко, как и они обо мне.
И вот, что интересно: чем дальше, тем меньше и меньше остается в нашем дворе таких людей.
Но они становятся сплоченнее.
Не то, чтобы я их не люблю, просто, если у них произойдет что-то приятное для них, мне это будет безразлично.
Не то, чтобы они не любили меня, просто, если у меня случится какая-нибудь неприятность, им это доставит удовольствие…

Вторые, кто пострадал от строительства – это молодые мамы с колясками.
Вообще-то, пресса говорит, что страна вымирает, но если судить по нашему двору, пока — нет.
Собираются молодые мамочки, многих из них я помню еще совсем детьми, и, со своими детишками, помещенными в первом пассажирском транспорте в жизни детишек, отправляются куда-то со двора.
И момент, когда формируется эта группа, просто замечателен.
Все – и дети, и мамы — такие красивые, улыбающиеся.
И не поймешь, что вызывает большую радость – малыши, пытающиеся что-то сказать так, чтобы поняли родители, или родители, пытающиеся говорить так, чтобы их поняли малыши.

Я вообще, очень люблю детей.
— Это от того, что понимаешь, что перед ними стоят не выдуманные проблемы, — сказал мне как-то мой друг, художник Андрей Каверин, заехавший из Москвы в наше примосковье для того, чтобы выяснить – нельзя ли платить «интегрированный налог за дифференцированную в различных субъектах федерации реализацию продукции».
«Продукцией» назывались его картины, проданные в нашем художественном салоне, а «различными субъектами федерации» – Москва и Московская область.
— Надеюсь понятно, почему я называю чиновников иностранцами? – сказал я Андрею в тот раз.
Не помню уже, в тему или нет…

Я люблю детей настолько, что меня даже члены союза художников не раздражают – и с теми, и с другими, я легко нахожу общий язык потому, что отношусь к ним серьезно, как к взрослым.
Только, стараюсь не использовать не понятных им слов.
Думаю, они относятся ко мне так же – во всяком случае, когда видят меня – улыбаются и лопочут что-то не членораздельное.
Впрочем, это – очередное отступление.
А не наступление.

Однажды я стоял у окна и смотрел на колясочных мам, и, наверное, в моем лице было что-то такое, что сидевший у меня Вася Никитин сказал:
— Любишь детей?
— Люблю.
— Я тоже.
Без детей нельзя было бы любить взрослых…

Вот среди этих мам, я впервые и увидел ее.
И обратил на нее внимание даже среди остальных красавиц.
А вообще-то, наш двор иногда смахивает на Голливуд – или действительно, молодые женщины стали красивее, или я стал таким старым, что мне уже все нравится…

Первое, что я не мог не заметить ни как мужчина, ни как художник, это была ее гармоничность.
Не худая и не полная, очень стройная, с ногами такой длинны, что их длиннота не бросалась в глаза своей модельностью, а позволяла просто любоваться ими.

Судя по всему – мужчины вообще, сентиментальнее женщин – не разу не встречал женщины, сказавшей, что у ее соседа красивые ноги…

Поначалу, я не сообразил, что у нее большая грудь потому, что она сама кормит ребенка.

Одета она всегда была очень строго, но не ханжески.
Так одеваются женщины, хорошо знающие, что им к лицу.
И умеющие этим пользоваться.
Да и то сказать – если женщина не умеет пользоваться тем, что знает, то какая же это женщина?

Не то, чтобы она производила впечатление женщины, обладающей сильным характером. Просто она была блондинкой.
И это заставляло задуматься о том, какой у нее характер на самом деле?
Как и всякий мужчина, я не раз слышал и повторял анекдоты о глупости блондинок.
До тех пор, пока однажды художник Григорий Керчин не сказал:
— Ни один мужчина не назвал блондинку дурой в тот момент, когда та начинала раздеваться.

Без сомнения, в ней было то, что определяется понятием «современная женщина» – правда я сомневаюсь в том, что всегда могу верно установить, что именно это означает.
Когда однажды я поделился этими сомнениями с моим другом, поэтом Иваном Головатовым, он сказал мне:
— Современная женщина — та, что не только может рассказать сексуальную историю, но еще и понимает то, о чем в этой истории идет речь, — конечно, иронию Ивана можно оценить. Ведь он не только поэт, но еще и врач-гинеколог. И как врачу, ему, наверное, трудно понять, почему женщина пожимает плечами, когда он ее спрашивает о том, откуда, по ее мнению, у нее появилась сыпь после отпуска, проведенного в Анталии, о котором она только что рассказала достаточно подробно.
А как поэту – ему, конечно, все понять легко…

Поэты – это не те, кто придает слову красоту, а те, кто придает красоте слова смысл существования…

…Я не наблюдал за ней специально, но каждые несколько дней, она приходила мне на глаза, и все получалось само собой.
Тем более, что интерес мой был чисто умозрительным.
На столько умозрительным, что я ни разу не попытался выяснить — чья она жена?
Не то, чтобы это было безразличие – просто своих проблем было предостаточно, чтобы создавать их еще кому-то…

Конечно, красивая женщина вызывает во мне вполне естественные желания, укладывающиеся во фрейдизм и дарвинизм одновременно. Но, как человек с зачатками интеллигентности, я никогда не позволю себе ни словом, ни поступком показать это. Правда палка, как известно, о двух концах – женщин, не вызывающих во мне никаких желаний, мне почему-то жаль.
Белоруску, я, кстати, тогда еще не знал, что она приехала к нам из белоруссии, мне не было жаль ни разу…

И еще – на мой неинтерес к ее настоящей истории, наверное, влияло то, что в ней было что-то такое, что я иногда ловил себя на мысли, что про нее мне было бы интересно придумать мою собственную историю.

Постепенно такая история сложилась, и, как не парадоксально, на формирование этой, моей истории о ней, повлияло расположение нашего городка.
Да и расположение нашего двора тоже.
Наверное – это доказывает то, что я способен на широкие обобщения с учетом географических и исторических факторов.
Или – вообще ничего не доказывает.
Дело в том, что наш городок окружен несметным количеством различных военных штабов и центров по переподготовке генералитета всех рангов.
Вот я и решил, что раз она живет в нашем допотопном доме, то на дочку серьезного бизнесмена или политика никак не тянет. Для таких — в нашем городе есть новостроенные кварталы.
А вот звание дочки генерала, почившего где-нибудь на задней грани горбачевского президентства, то есть успевшего стать генералом новой формации, но не успевшего этой новой формацией воспользоваться, и построить особняк, при помощи стройматериалов, отпущенных соответствующему роду войск, и военных строителей без роду и племени, ей вполне подходило.
Так я ее и назвал – «генеральская дочка».
И, собственно, этим вся ее история в моей жизни могла бы и закончится, если бы однажды она сама не подошла ко мне и не спросила:
— Правда, что вы художник? – и я поначалу не понял – толи я так мало известен, что меня даже в собственном дворе не знают, толи я известен так широко, что незнакомые красивые женщины стремятся прямо во дворе со мной познакомиться.
Хорошо, что эта мысль не задержалась в моей голове.
Потому, что иначе на все остальное не осталось бы времени…

Наверное, мне нужно было просто ответить:
— Да, — но я ответил совсем по-другому. Я сказал:
— Правда.

— Хотите посмотреть мои картины? – у меня был не слишком большой выбор вопросов, которые я мог задать ей в тот момент.
— Если таким является ваш способ предложить мне выпить кофе – то для начала, совсем не плохо, — ответила мне улыбкой она.
И с этого момента эта женщина повела меня по пути, на котором я понял, что история ошибок – это все-таки история надежд…

…Хорошо, что мои картины ей понравились, иначе у нас не было бы повода встречаться вновь и вновь.
Что поделаешь, но для начала серьезного разговора всегда требуется какой-нибудь повод.
Пусть не серьезный.
Вроде самой длинной в России системной серии картин.
«ХХ-й век: Россия! Россия? Россия…» – я написал ее в конце этого самого двадцатого века – сто картин, посвященных каждому году — был внесен в «Книгу рекордов России», принял участие в нескольких телепередачах на канале «Культура» – и теперь не знал, что делать с такой кучей холстов, натянутых на подрамники.
Вот и пригодились…

Кстати, сам я, как-то разобравшись в истории России в двадцатом веке, мог бы и сказать, что двадцатый век для меня закончился.
Как и для всех остальных.
Только есть одна мысль, которая не то, чтобы мне спать не дает, но приходит в голову довольно часто: двадцатый век в России закончится только тогда, когда будет поставлен главный, для России, памятник двадцатого века — памятник всем жертвам гражданской войны.
И этот памятник должен включать в себя человеческую голову, прострелянную и в лоб, и в затылок…

…С тех пор, как я бросил пить, у меня в доме почему-то всегда есть хорошее вино. Я, естественно, предложил ей выпить – что еще может предложить художник красивой женщине.
Тем более, что разговор об этом зашел еще до того.
Она немного выпила, а потом просто сказала:
— Мы ведь с вами отчасти коллеги, — и моя «генеральская» версия дала первую трещину.
Но меня это не расстроило.
Я рассмеялся – наверное, это было не вежливо.
Просто, дело в том, что приблизительно за час до нашего с ней знакомства – кстати сказать, еще не произошедшего в тот момент, о котором я рассказываю – я сказал:
— Не подскажете, коллега,.. – и добавил что-то еще, маляру, в очередной раз окрашивавшему маленький забор вокруг строящихся больших домов.
— Над чем вы смеетесь? – в то время мы были с ней на «Вы», и оставались на «Вы» еще минут пять.
— Я смеюсь без всякого повода.
Так.
В кредит.

Она не обиделась, и это дало мне возможность поступить почти так же, как поступал герой анекдотов поручик Ржевский – поставить вопрос прямо:
— Расскажи мне о себе…
Наверное, такие предложения можно делать только очень близким людям, а я даже не знал, как ее зовут.
И еще я понимал, что спрашиваю о том, что меня не касается, но в ней было что-то такое, что заставляло меня думать, что то, что она может рассказать, касается нас всех.

Видимо, она поверила мне, и не стала перемежать свою речь бессмысленными словами-паразитами, вроде: «зачем?» или «к чему?», — а просто сказала:
— Зовут меня Лада.
Мысленно, после ее имени, я поставил вначале восклицательный знак, потом вопросительный, потом – многоточие…

Может быть, я слишком часто пользуюсь этими знаками препинания именно в этой последовательности, но это было единственное, чем я мог ответить на ее доверие.

— Я ведь окончила школу художественной резьбы по дереву, — начала свой рассказ она, и едва тут же завершила его, добавив, почти не разжимая плотно сжавшихся губ — С тех пор терпеть не могу тупых ножей.
Хотя, не зная ее истории, я мог бы и не догадаться о том, что эти слова могли быть завершением. Так во всем: чтобы что-нибудь понимать – нужно хоть что-нибудь знать.

— У меня была собственная мастерская в Рубе.
— Где? – переспросил я.
— Местечко такое – Руба. Под Витебском – Репинские места.
Насчет Репинских мест – я поверил на слово. Верю же я в то, что в каждой деревне под Москвой когда-то была дача Сталина. Но потом посмотрел в интернете – действительно, Репин бывал в Рубе, и, даже, что-то там делал.
— Работа нравилась. Заказов много – из Витебска в мастерскую на такси ездила.
А потом все рухнуло.
Началась такая кутерьма, что никто ничего понять не мог, — Лада замолчала.
— Многое не понятно нашему разуму, — сказал я, чтобы она не останавливалась, — Хорошо, что мы не всегда знаем, что именно…

— В общем, оказалась я безработной.
Лукашенко посчитал, что искусство нам не нужно.

Это был первый и, кажется, единственный прокол в ее рассказе.

Разумеется, я не испытываю ни малейшей симпатии к Лукашенко – я, вообще, не люблю людей, берущих на себя право говорить от имени всего народа.
И никогда его не слушаю потому, что если человек берется говорить от имени всех – он может говорить что угодно – уже не важно, что именно, он говорит.
Но я не верю в то, что даже самый тупой или зловещий лидер государства может считать, что искусство не нужно стране.
Правда, когда я сказал что-то подобное Ване Головатому, он, почему-то вздохнув, ответил:
— Это не ко мне. Это – к психиатру…

— …Муж тоже бросил свое КБ – зарплату не платили.
Не знаю, хорошо ли он работал конструктором, но ни кем другим он работать не хотел.
А может – не умел.
Надо было как-то устраиваться, а он вдруг стушевался, прострационировался.
Стал нервным и безразличным одновременно.
По-моему, он даже не искал новую работу – все дни валялся на диване, а злость срывал на мне.
Мы стали ругаться.
Вначале из-за ничего, потом – из-за всего.
Несколько раз я находила для него работу – балконы стеклить, домофоны ставить, но он, походив дня два-три — бросал.
И знаешь – каким был его основной аргумент?
— Каким? – мне на самом деле было интересно, какими могут быть аргументы у тех, кто не хочет зарабатывать деньги.
— Я – интеллигент, а ты хочешь, чтобы я лопатой махал, — и однажды я не выдержала:
— Для того, чтобы быть интеллигентом – оказаться без денег мало! – а потом хлопнула дверью и ушла к отцу.

— А — он?
— Остался мужчиной, для которого даже слова женщины – не повод задуматься…

— Может, у него просто высокое самомнение – это такая черта характера, — зачем-то сказал я.
— Высокое самомнение – это не черта характера, а диагноз…

Я еще не знал, что буду делать с ее историей, он отметил, что она пыталась сохранить своего мужа.
Раньше я думал, что женщины в принципе – самой безответственной вещи на свете – склонны к крайностям.
Оказалось, что к крайностям в оценке поступков женщин, склонен я, а женщины просто очень часто оказываются хуже или лучше своих избранников…

И понял, что Лада способна на поступок.
Каждый поступок – это премьера.
Только вот на аплодисменты может рассчитывать не каждый.
Уже это делало ее исключением.
Впрочем, исключения тоже допускают исключения, но они нужны хотя бы тем, что делают правила необходимыми.
С этого момента я стал слушать ее очень внимательно.
Даже, не смотря на то, что она была очень красивой.
В дальнейшем, эти два: «очень», — сопровождали все наши разговоры…

Она как будто бы угадала мою мысль:
— Люди сходятся с людьми не из-за их свойств, а просто так.
— Для чего же тогда существуют свойства? – вообще-то мой вопросик был так себе, не семи пядей требующий, но все-таки из тех, на которые современная философия так и не ответила.
— Для того, чтобы эти свойства терпеть и прощать.
До тех пор, пока хватит сил…

— …На завод, на никакую зарплату идти не хотелось.
Да и инфляция.
— Инфляция? – переспросил я. Для меня теперь это слово было чем-то из прошедшей жизни.
— Инфляция.
Это, когда вчерашние ценники, выставленные на товарах, сегодня оказываются вчерашними ценниками, а вчерашние деньги и сегодня остаются сегодняшними, — определения Лада явно давать умела.
И уже одно это, говорило о том, что она была не глупа.
А я давно заметил, что часто умная женщина интересней, чем умный мужчина.
Впрочем, глупая женщина интересней, чем глупый мужчина – часто тоже…

— Здесь дело не в уме, а в интересе – в конце концов, в мужчине и женщине, нас интересуют разные вещи, — сказал мне как-то Гриша Керчин.
И я не стал с ним спорить.
Хотя мог бы.
Например, я бы сказал не «в конце концов», а «в начале начал»…

— …Все больше посматривалось в сторону Москвы, — продолжала Лада, — Знаешь, как у нас в то время назывались поезда «Минск – Москва»?
— Как?
— Течение тех, кто плывет против течения…

Я согласился с тем, что это смешно. Хотя, по большому счету, смешного в этом было так мало, что, можно считать, что вообще не было. А потом спросил:
— Ты оказалась в Москве?
Она очень внимательно посмотрела мне в глаза, а после этого отрицательно покачала головой. Хотя и не сразу, но я понял, что этот внимательный взгляд был ее мерой доверия ко мне.
Наверное, доверяют только те, кто может смотреть в глаза друг другу.
— Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»?
Я не знал.
— Об этом в Москве хорошо известно было. Собственно, с Москвы «Апельсины в Греции» и начинались.
Я все равно не знал.

Не случайно же мой друг, художник Вася Никитин сказал обо мне однажды:
— Вот, что значит — человек бросил пить.
Начал газеты читать – ничего, что в стране твориться, теперь не знает…

Потом я спросил свою знакомую журналистку Анастасию:
— Почему, те, кто читает газеты, не знают того, что твориться в стране?
— Потому, что все журналисты врут, — ответила мне Анастасия, не отрываясь от компьютера, на котором печатала очередную свою статью, — Что ты хочешь – вторая древнейшая…
— Ну, это ты не права, насчет второй, — вставил я.
— Почему?
— Потому, что ложь, наверняка, появилась раньше проституции…

— …Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»?
Я думал, что Лада мне объяснит, но она, по-прежнему не опуская глаз, проговорила только:
— Тогда я тоже не знала…

— Расскажи, — попросил я. И почувствовав, что за ее рассказом может скрываться что-то очень личное, такое, о чем она не хотела бы, чтобы знали посторонние, добавил:
— И не бойся того, что от меня пойдут сплетни, — давно известно, что все истории делятся на те, что никому не интересны и на те, что никто не должен знать.
Она задумалась лишь на мгновение, а потом сказала:
— Не всегда ясно – что хуже: когда о тебе распускают сплетни или когда говорят правду?..

— Расскажи, — вновь попросил я, — А там, где не захочешь рассказывать правду – солги.
Ничего себе, предложение для откровенного разговора – а, может, такие предложения можно делать только тем, с кем собираешься быть по настоящему откровенным.

Сам я смущаюсь, когда лгу другим.
Но, иногда, еще больше я смущаюсь, когда приходится говорить другим правду.

С другой стороны к правде, сказанной о других, все мы относимся довольно терпимо, правду, сказанную о нас, мы иногда, тоже готовы стерпеть.
Для нас настоящее несчастье, когда эту самую правду о нас – другие знают…

— У хорошей лжи должно быть, по крайней мере, одно достоинство, — улыбнулась Лада.
— Какое?
— Она должна быть правдивее правды…

— Ну, не солги, так – сфантазируй, — сделал я послабление для нее.
Я, вообще, легко делаю послабления для тех, кто мне нравится.
Иногда, например, я и сам нравлюсь себе на столько, что позволяю себе курить натощак.
— Хорошо, — теперь Лада уже не улыбалась, — Только не забывай, что в людской фантазии бывает больше искренности, чем в правде человека, который не может себе позволить фантазировать…

— …Я много раз думала о том, чтобы уехать.
— Почему?
— Потому, что бессмысленно ждать у моря погоды, когда понимаешь, что не стоишь на берегу.
Это ведь у вас и частное предпринимательство, и кооперативы, а у нас, как пришел Лукашенко, так все поуничтожали.
Те же заводы – та же тоска, только еще хуже, чем раньше.
— Чем же хуже, если все – как раньше?
— Раньше, зарплаты хватало не на все, а теперь стало хватать на ничего.
А ведь для нормальной жизни, человеку необходимо намного больше необходимого.
— Но ведь у Лукашенко такой высокий рейтинг, — зачем-то сказал я. Вот уж кто интересовал меня в ее истории меньше всего, так это Лукашенко.
Впрочем, некоторым оправданием мне, в данном случае, может служить то, что Лукашенко меня не интересует и во всех остальных историях.
— Для высокого рейтинга может быть много причин.
Инквизиция – тоже форма создания рейтинга.

Все, что говорила Лада, было мне понятно.
Главное, понятно то, как это виделось со стороны.
Москва.
Столица.
Высокие зарплаты.
Разговоры об объединении Белоруссии и России.
Да ведь никто и не сомневается в том, что белорусы и россияне самые настоящие братья и по истории, и по генетике.
Только нужно понимать, что если две страны объединятся теперь, то Белоруссия станет жить не как Москва, а как провинция.
И, прежде всего, встанут нерентабельные белорусские заводы, свернется сельское хозяйство. Появятся безработные.
Значит, за объединение придется платить и России, и Белоруссии.
И вот об этом людям нужно сказать честно…

— Знаешь, Лада, у нас ведь тоже не все было нормально. Это вам из белоруссии казалось, что в Москве рай – а она, Москва, для многих оказалась промежуточной станцией туда, — я ткнул пальцем в потолок, предполагая, что указываю в сторону неба.
А не в сторону Государственной Думы.
— Я догадывалась, но для того, чтобы что-то сделать – нужно делать хоть что-то…

Передо мной была, в общем-то, слабая женщина, а я подумал о том — сколько у нас здоровых мужиков, которые должны были бы сказать себе то же самое…

— Ты сказала, что думала много раз? – я старался говорить как можно мягче, чтобы мои вопросы не походили на допрос.
— Конечно – много раз.
Только ведь одна и та же мысль никогда не бывает одной и той же…

— И что же ты стала делать? – зачем-то спросил я, и она пожала плечами так, словно речь шла о совершенно очевидных вещах:
— Ошибки…
Я тоже мог бы пожать плечами так, словно речь идет о совершенно очевидных вещах, и сказать что-нибудь вроде того, что говорят, когда не знают, что сказать.
Например:
— Желания создают больше проблем, чем проблемы — желаний, — но не успел этого сделать, потому, что Лада добавила после молчания, которое можно было бы назвать небольшим.
А можно было и никак не называть:
— Глядя на меня, ты имеешь полное право сказать: «Все бабы — дуры!»
— Глядя на тебя – нет, — ответил я.

Улыбнувшись, она прошептала что-то, что я почти не расслышал, но почему-то уверен, что она сказала: «На ошибки всех дур глупости не хватит…»

Но слово: «Ошибки», — мне запомнилось.
«Часто ли я сам замечаю, когда делаю ошибки?» – подумал я.
И часто ли я их делаю?..

— Одна ошибка – это ошибка.
Две – уже правило, — рассуждал я перед своим другом Иваном Головатовым.
— Три, — добавил он, — Это — Нормативный акт Законодательного Собрания.
— Если и я, и власть ошибаемся одинаково часто – это слабое утешение для меня…

Наш первый разговор на этом и завершился – на чем-то всегда завершаются первые разговоры.
Это единственное, что есть общего у первых разговоров и последнего – последний разговор тоже заканчивается чем-то.
И вот, что пришло мне в голову, когда я остался один: есть люди, которые ничего не делают, даже тогда, когда жизнь заставляет их что-то делать, есть люди, которые делают что-то, потому, что жизнь не оставляет им выбора.
Но самые интересные — для меня те, кто делает что-то, имея выбор…

Я не сужу людей – на это я не имею права.
Да и трудно представить художника судьей – разве кому-нибудь придет в голову давать ему взятку, а, значит, какой уж тут судья.
Я просто выбираю тех, кто мне интересен.
Может, это происходит потому, что мне ни разу не пришлось всерьез, по большому счету, ругать свое время, а, значит, не пришлось ругать свободу, которая росла, как ребенок.
С болезнями и опасностями новых болезней.
Ведь для всех людей – эффективный труд – это основа материальной независимости, и, в конечном счете – свободы.
Только для художников – свобода – это основа эффективного труда…

Когда она уходила, я спросил:
— Мы еще увидимся?
— Наверное, — ответила Лада, — Если ты обещаешь, что не будешь писать обо мне рассказ.

Обычно моего персонального лицемерия хватает на то, чтобы поддакнуть женщине.
Особенно, если женщина мне интересна.
Я даже однажды сказал об этом Грише Керчину:
— Чего хочет женщина – того хочет Бог.
— Сомневаюсь, — ответил мне Григорий.
— Почему?
— Потому, что мне трудно представить Бога, мечтающего о норковой шубе…

— Не обещаю, — ответил я Ладе.
— Тогда – увидимся точно…

Только после того, как она ушла, я вдруг понял, что даже не рассмотрел ее как следует. Не сделал ни одного самого естественного взгляда, каким смотрит мужчина на женщину: глаза – ноги – грудь – руки.

Не то, чтобы мне нечего было делать – когда хобби превращается в работу – такое бывает не только у художников, но у художников, такое бывает особенно часто – дел, которые нужно сделать, всегда невпроворот.
Больше — только дел, которые хотелось бы сделать…

И все-таки, я завалился на диван и стал вспоминать.
Вернее, не вспоминать, а восстанавливать, реконструировать то, что происходило только что.
Одета Лада была в темный плащ, длинной приблизительно до колен.
Плащ она не снимала, а только распахнула его.
Под плащом была очень короткая юбка, и ее ноги в черных колготках, постоянно находились у меня на глазах.
При этом – своими ногами она не кокетничала.
Если бы кокетничала – непременно двигала бы ногами, привлекала к ним мое внимание.

«Кокетничала ногами», — Тургенев, в девятнадцатом веке, за такое обращение с русским языком непременно вызвал бы на дуэль, по одной единственной причине – в девятнадцатом веке женщины еще не научились ногами кокетничать.
Это – изобретение второй половины двадцатого века – что-то вроде пассажирской реактивной авиации.

— Ты всегда говоришь такими умными словами? – спросил меня кто-то как-то. И мне пришлось ответить:
— Во-первых, я не люблю тех, кто говорит глупыми словами.
Во-вторых, это – совсем не умные слова.
А в третьих – это не слова вообще …

Лада сидела совершенно спокойно, словно бывала у меня много раз.
Так сидят друзья, а не хозяйки или рабыни.
И именно это – я понял это потом – и упрощало наши отношения, и смущало меня.

— Интересно, кем же все-таки хотят быть женщины? – спросил я однажды свою знакомую, журналистку Анастасию, — Хозяйками или рабынями?
— Это зависит от времени суток, — не задумываясь ни на мгновение, ответила мне Анастасия, и я решил, что у Анастасии заранее готов ответ на любой мой вопрос.

Теперь я понял, что просто не умею формулировать вопросы так сложно, как они стоят на самом деле – Лада оставалась сама собой, то есть просто женщиной.
И она умела ей быть.
Это возвысило Ладу в моих глазах, поставило ее на небольшой пьедестальчик – что бывает не так уж часто, потому, что я давно убедился в том, что не все поступки женщин, считающиеся ими возвышенными, возвышают их. Многие поступки не возвышают женщин, а просто делают их смешными. Впрочем, как и мужчин – тоже.
«Лада – не тоска, — решил я, — Тоска, когда красивая женщина не умеет быть красивой женщиной…»

То, что она рассказала мне для начала, звучало набором ее больших и маленьких неприятностей.
Неприятностей, не просто не придуманных, но произошедших с человеком, отправившимся путь.

Решив, что Лада «не тоска», — я почему-то вспомнил один, случившийся недавно, разговор, который был настоящей тоской.
Разговор с «патриотом» – не знаю, надо ли брать это слово в кавычки, когда говоришь о патриотах в Москве.
Не то, чтобы я так уж сильно против наших патриотов, просто порядочные или, на худой конец, просто умные люди, мне больше нравятся.
— Вот вы, художники, цветочки рисуете, а послушали бы лучше, что народ о своей жизни говорит, — ни ход его мысли, ни способ построения фразы мне не был понятен, и я ответил ему в том же стиле:
— Вот вы, патриоты, в пиджаках ходите, а почему не знаете, что люди будут недовольны до тех пор, пока не созреют до степени понимания?
— Это, ты брось. Глас народа – это глас Божий! – его несколько ошарашил мой вопрос, но он не уступал.
— А Бога вы об этом предупредили? — не уступил и я. Потом взял инициативу в свои руки:
— Ты в Бога веришь? – на всякий случай спросил я.
— Верю! – ответил он. Тоже явно, на всякий случай. И я доспросил:
— А он в тебя?
Это была слишком сложная для «патриота» постановка вопроса, и он замолчал, а мне стало стыдно, что я так легко добился победы, пусть в совершенно бессмысленном, но все-таки, споре…

Одно утешает – все споры с нашими патриотами – бессмысленные…

Я мог бы выиграть все исторические споры у наших патриотов, если бы они не были такими тупоголовыми, по одной единственной причине – я понимаю, что после семидесяти лет власти предшественников этих самых патриотов, наше время и не может быть лучше, чем оно есть.
Каким бы плохим ни было это настоящее время…

Впрочем, ругают меня не только патриоты, но и, как бы это сказать – ругают и с другой стороны.
Один юноша, толи из «Идущих вместе куда-то», толи из «Идущих вместе куда поведут» — в общем, очередной сопливый Швондер, эпохи борьбы с олигархами — спросил меня о том, за кого я голосовал на последних выборах?
— За тех, за кого и Путин, — ответил я, — За что-то либеральное.
— Ты врешь! – мальчонка чуть слюной в меня не запустил, — Путин голосовал за «Единую Россию!
Я пожал плечами:
— Он голосовал за либералов, независимо от того, за кого опускал бюллетень.
— Ты врешь!
Я вновь пожал плечами:
— Могу представить слесаря, голосующего за другого слесаря.
Но не могу представить слесаря, голосующего за свой молоток…

И тогда в ход пошел не следующий ни из чего аргумент:
— Ты не на стороне нашего президента! – причем, сказано это было так, что предполагалось, что я, по крайней мере, на стороне бубонной чумы или черной оспы.
Мне не захотелось спорить…

Вообще-то, я редко спорю.
Редко спорю по двум причинам: то я не понимаю, что хотят мне сказать люди, то, люди не понимают – о чем говорю я.

Я хотел бы быть на стороне нашего президента, хотя бы потому, что понимаю, что в мировой истории успехов добивались только те страны, которые вокруг чего-то или кого-то объединялись.
Просто, на стороне президента очень много людей, с которыми мне совсем не хочется быть на одной стороне – они ведь на стороне президента просто потому, что они на стороне власти.
Какой бы не было…

Вот так, бывало и сижу, обвиняемый с обеих сторон: с одной стороны — обвиняют в том, что я не люблю Родину, с другой — обвиняют в том, что не люблю президента…

…На следующий день с утра шел дождь.
Свой своеобразный привет земле, небо передавало с самого рассвета. И земля проводила собственную сортировку, отбирала и впитывала необходимое себе, оставляя остальное на своей поверхности в виде луж, маленьких озерец на асфальте, растущих прямо на глазах.
Это был каприз природы, и его нужно было принимать так же естественно, как любой каприз: детский, взрослый, женский.
И так же, как с любым капризом, с ним было бесполезно спорить или бороться.
Но капризы не могут продолжаться вечно – в конце концов, они утомляют самих капризничающих.
Постоянны только перемены, и это делает законы природы очень красивыми законами.
К обеду появилось солнце, и первыми заблестели в его лучах влажные листья деревьев, а следом зазеркалились серебром только что перепупыренные дождевыми каплями лужи, и прозрачный, избавленный от пыли воздух, замер, словно раздумывая над тем, какое ему принять решение.

Мы не договаривались о том, когда встретимся снова – я просто дал Ладе свою визитную карточку – но уже на следующий день, немного после полудня, на мой мобильник пришло сообщение: «С добрым утром! Можно придти?»
Я не люблю длинных СМС, но не поленился: «После 12-ти – «С добрым утром!» — Восхищен твоим чувством юмора. Приходи в любое время.» Мой, несколько телеграфный стиль был и прощен, и вознагражден почти немедленно и конкретно: «Купи светлого пива.»

Интересная вещь, когда я бросил пить, пиво в магазинах или было, или не было, но был анекдот: «Почему пиво «Жигулевское» получило первую премию? – Сами не знаем. Из одной бочки наливали…»
Так вот – изобилие пива в магазинах и ларьках, я, конечно, заметил, но анекдот в памяти остался.
И довольно долго задавал друзьям вопрос, в ответ на который, они удивленно смотрели на меня – слава Богу, у виска пальцами не крутили:
— Правда, что «Балтика» №3 отличается от «Балтики»№6?
При этом, меня совсем не удивляет то, что пельмени «Богатырские» отличаются от пельменей «Дарья».
Может у меня просто алкоголическая ностальгия?..

Удивительно, но на шестом десятилетии жизни, я вдруг обратил внимание на то, что самый естественный процесс, процесс, которым мы занимаемся ежедневно и по много раз – обычное открывание дверей – обладает определенной символьностью.
Мы открываем дверь мужчине и женщине по-разному.
Мужчина, даже лучший друг – всегда конкурент.
Женщина, даже если она всего лишь дальняя знакомая – партнер.
Открывая дверь мужчине, мы напрягаемся, открывая дверь женщине – расслабляемся…

…Лада пришла в том же темном плаще и, по-моему, в той же короткой юбке.
Это уже напоминало форму одежды на исповеди, во время которой никто никому не мог отпустить грехи, но я не возражал. Мне было интересно, как она прореагирует на мой взгляд на ее ноги.
Но невдруг понял – если я стану рассматривать ее ноги, она просто прикроет их плащом, а я стану предателем.
И тогда она больше не придет ко мне никогда.

Предателей не любит никто.
Как-то, объясняя Ивану Головатову — почему я не хочу, чтобы моя последняя любимая женщина возвращалась ко мне от своего нынешнего мужа — я употребил эту фразу, то услышал в ответ:
— Ты прав, — наверное, нужно быть через чур самокритичным, чтобы не испытывать удовольствия от того, что твою правоту подтверждают друзья. Я, во всяком случае, не отношусь к таким самокритичным людям, — Ты прав. Предателей не любит никто.
Даже сами предатели.

— Я пришла, — сказала Лада. И мне ничего не оставалось, как подтвердить это. Слова о том, что я рад ее приходу, показались лишними:
— Да, ты пришла.
— У меня не много времени.
— У меня еще меньше.
— Ты занят?
— Нет.
— Тогда, почему у тебя меньше времени, чем у меня?
— Потому, что я на много лет старше тебя…

— Не так уж и на много. Просто у меня больше опыта.
— Разве опыт может остановить время?
— Нет. Но опыт помогает оставаться молодым даже в зрелом возрасте…

— Ты помнишь, на чем мы остановились в прошлый раз? – хотя это был вопрос, по е глазам я понял, что Лада отлично понимала, что я помню все.
— Ты остановилась на «Апельсинах в Греции».
— Да. Если вернее – я остановилась на том, что оставила мужа.
В эти годы было много разводов и у нас, в Белоруссии, и у вас, в Москве.
— Знаешь, Лада, какой вопрос мне сейчас пришел в голову?
— Конечно — не знаю.
— То, что удачных браков мало – это подтверждение того, что брак очень хорошая вещь или очень плохая?..

— Ты задаешь слишком много сложных вопросов, — сказал мне однажды мой друг художник Василий Никитин.
— Остается выяснить одно, — ответил я.
— Что?
— Нужны ли кому-нибудь ответы?..

— Бог ты мой, да за тобой нужно просто ходить и записывать.
— Такое уже было.
— И чем закончилось?
— Забрали в КГБ…

— …«Апельсины в Греции»,.. – Лада улыбнулась, хотя, как мне показалось, грустновато. А потом задала вопрос:
— Как ты относишься к проституткам?
Наступило молчание.
Нет, не потому, что у меня не был готов ответ на этот вопрос.
Просто я попробовал понять – почему к этому ее вопросу, вопросу, наверное, имеющему к ней самой прямое отношение, я, наоборот, был внутренне готов.
Наверное – не в смысле «возможно», а в смысле «точно».
Где-то я упустил ту грань, по которой проходила ее личная трагедия, именно тем, что вступил на нее, даже не заметив этого.
Ведь, по сути, вариантов было не так уж много – она могла, например, спросить: сидел ли я в тюрьме?
И мне бы тоже все стало ясно.
Больше, я вдруг почувствовал, что не задай Лада мне какого-то подобного вопроса – она в чем-то разочаровала бы меня.
Эта женщина должна была привести меня на руины неродного мне зла.
Но это должны были быть приватизированные ей самой руины…

Не знаю, верно ли она истолковала мое молчание, но повторила:
— Как ты относишься к проституткам?
Конечно, я подумал о том, что проституция – это и черта, и порок демократии, но говорить об этом не стал.

И еще, мне пришло в голову, что, не смотря на то, что мы говорим о периоде кризисов, есть одно, что кризисы не затронули – проституция кризисов не знает…

Если мне не изменяет моя память, которая мне вечно изменяет, я еще ни разу не был знаком с проституткой, правда одна моя знакомая баллотировалась в Госдуму от какой-то центристской партии.
— Как к «желтой» прессе, – ответил я, — Мирюсь, но не знакомлюсь…

Я сказал это очень спокойно, может быть с улыбкой, и мы нашли общий язык на столько, что ей не пришлось говорить:
— Вот ты и познакомился…

— …«Апельсины в Греции».
Там, за границей, все казалось счастливым. Вряд ли ты помнишь это.
— Помню, — ответил я.
Мне не хотелось прерывать ее рассказ своим рассказом, и потому я ограничился одним этим словом.

Но я очень хорошо помнил один из первых перестроечных взглядов за кордон — немецкий документальный фильм о мюнхенской исправительной тюрьме, и свою мысль о том, что в таком доме отдыха я сам, с удовольствием, провел бы пару месяцев.
И еще я помнил, что стыдно мне за это не было.
Мне, кстати, до сих пор стыдно за то, что мне не было стыдно тогда.

За то, что мне не было стыдно за мою совковую философию раба.

Впрочем, у меня есть оправдание – чужие страны от меня скрывали, а мою страну не знал не только я, но и никто на свете. Американцы снимали фильмы об ужасах в сталинских лагерях думая, что показывают лагерные ужасы – а эти ужасы о застенках не «дотягивали» до обычной жизни колхозников на свободе.

— Тем более – такая заграница – Греция.
Боги, богини, легенды.
— Легенды, — вслед за Ладой повторил я.

— А заешь, кто создавал для нас первую Грецию, дорогой? – вот так, между делом, она назвала мня дорогим. Хотя для меня самого моя драгоценность находилась под большим вопросом, все равно было приятно.
— Поэты? – может, мне просто этого хотелось, хотя я уже чувствовал, что говорю что-то не то.
— Первая Греция создавалась фантазиями сутенеров…

Я опустил голову думая, что если она не сможет смотреть мне в глаза, то не прочтет в моем взгляде ничего.
— Рассказывать дальше? – спросила Лада.
— Конечно.
И помни, что время – это лучший лекарь.
— Нет.
Время – патологоанатом…

— Это сейчас – объявления в газетах: «Требуются девушки и молодые женщины…» – а тогда все выглядело пристойно.
Набиралась бригада из девушек для летних полевых работ на греческих плантациях. Собирать апельсины или оливки.
На худой конец – могли бы набирать бригаду собирать бананы.
— А что, в Греции разве растут бананы? – довольно глупо спросил я.
— Те, кто едет – все равно этого не узнает.
В общем, собирались девушки на «Апельсины в Греции».
Правда, иногда использовались и другие способы. Под один из них, я чуть не попала – результат все равно был один и тот же.
— Какие способы? Прости мое любопытство, но хочется знать побольше.
— Можно было, к примеру, организовать ансамбль Белорусской народной песни и отправить его за границу, в ту же Грецию.
Ведь белорусская народная песня – это то, чего больше всего в Греции не хватало.
Представляешь, я сдуру чуть не записалась в какой-то гастрольный ансамбль.
Одно смущало сразу – певицы собрались такие, что в нем петь было, конечно, можно, а вот слушать это пение – никак.
Слушаешь их и думаешь: сколько же у нас людей абсолютно не умеющих петь.
В общем, в конце концов, оказалась я в бригаде апельсинщиц.

— Ты быстро догадалась о том, что к чему? — спросил я, и она помедлила с ответом совсем не много. Ровно столько, чтобы я понял, что медлить ей было ни к чему.
Ни к чему изображать раздумья.
— Конечно.
Тем более, что некоторые из нашей бригады «собирали апельсины» уже не в первый раз.

Я не знал, какой вопрос я хотел бы задать следующим, не смотря на то, что у меня была к ней куча вопросов. Но когда поднял взгляд, увидел, что Лада, наверное, уже давно помогала мне.
Помогала тем, что не просила сочувствия.
«Есть, видимо, срок давности», – подумал я.
— Срок давности здесь ни при чем. Он существует только для не сделанного, — словно угадав мои мысли, проговорила Лада.
Тогда я задал самый простой вопрос:
— Тебе было страшно?
— Ты встречал женщин, не имеющих возможность купить себе новое демисезонное пальто?
— Не знаю, — ответил я, пожимая плечами. Вот уж никогда не задумывался о женщинах с этой точки зрения, — Наверное, нет.
— Вот это по настоящему страшно для молодой женщины, — сказала она, но, почувствовав, что я не успеваю за ходом ее мысли, упростила ответ:
— Страшно было оставаться в Витебске.
— Но ведь многие молодые женщины оставались в этом долбанном Витебске? Не вымер же он?
— Наверное, оставались те, у кого много жизней…

…В определенном смысле, я мог делать с Ладой то, что хочу.
Я мог осуждать ее за выбор.
Мог начать жалеть ее.
Мог разочаровываться в ней.
Мог сделать вид, что все уже сказанное ей мне безразлично.
Мог постараться вникнуть.
И мог не вникать.
У меня был очень широкий выбор.

У Лады выбора не было.
Начав свой рассказ – она должна была либо закончить его, либо сдаться.
Капитулировать — нет, не передо мной, а перед собой – например, попросту уйти.

То, что она не сдастся – мне было понятно. Но вот, что потом, когда я вспоминал свои ощущения, удивило меня — и я не воспользовался своим выбором.
Вместо того, чтобы думать о том, как мне отнестись к ней, я стал думать о себе.
Не знаю, что было в этой женщине, прошедшей через социальную отверженность, но я, здоровый, небездарный, почти небезуспешный, в общем-то, уважаемый, имеющий своих поклонников и своих противников, приобретший даже завистников, мужик, сидел перед ней и думал не о том, как мне относиться к ней, а о том, как многое я сам не сделал в этой жизни.

Меня даже на патетику потянуло – для меня, это первый признак того, что я запутался в своих мыслях:
— Лада, как ты думаешь, в жизни есть смысл? – на это она рассмеялась совершенно откровенно:
— До того, как родился – этот вопрос задавать рано. После того, как родился – уже поздно…

…Я не знал, в какие дебри моей собственной души заведет меня ее история, но я хотел слышать ее продолжение.
— Сейчас много пишут о проституции за границей организованной русской мафией. Да и не только за границей – по нашему городу после девяти не проедешь, не встретив десяток проституток.
Довольно страшные вещи пишут.
И о сексуальном рабстве, и об уничтожении тех, кто пытается из этого рабства вырваться.
Наверное, на самом деле все еще страшнее, — я все пытался попасть в тему, не зная, на сколько мне это удается.
— Неприятностей там хватает, — теперь она говорила не как вспоминающий турист, а как свидетель, отстраненно, заботясь только о том, чтобы не упустить чего-то важного.
Я понимал, что Лада рассказывала мне не все – она оказалась очень добрым человеком, постаравшимся не наносить мне травм.
И чем-то напоминала католического священника, перебирающего свои четки.
Странно, что в тот момент, меня совершенно не смутило сравнение священника и проститутки.
Возможно, ни в какое другое время, это сравнение вообще не пришло бы мне в голову.
— Неприятности это единственное, что не заставляет себя ждать и единственное, что никогда не обманывает ожиданий, — кажется, Лада даже не заметила, что я отвлекся от ее слов на свои мысли, — И хуже всего то, что к худшему мы всегда не готовы.
— Тебя они коснулись?
— Конечно.
Ад – всегда заполнен не полностью…

— И паспорта у нас отбирали – «теряли». И запирали, чтобы не разбежались.
Только ты не забывай – время было другое.
Не профессиональное, а любительское.
Да и сами мы профессионалками не были. В проституции – чем меньше любительщины – тем выше качество.
И тем точнее достигается результат.
— Как и в живописи, — вздохнул я.

— Тогда и там порядка не было, вот я бардаком и воспользовалась.
— Как? – я почти торопил ее рассказ.
— Дело в том, что у меня был не только белорусский паспорт, который потеряли или, попросту, отобрали, но и обычный, советский – вот я его и припрятала.
И он пригодился.
Только Господь Бог может пересекать границы без паспорта.
— Ему не нужен паспорт потому, что него нет ни имени, ни фамилии.
— У Бога есть имя.
— Какое? – несколько смутился я.
— Случай…

— …На первом же трейлере рванула из Греции в Болгарию.
Нас ведь тогда мало было, и везде мы пользовались спросом.

— Не боялась заблудиться? Все-таки – заморские страны.
— Ерунда. Тот, кто не знает куда идет – заблудиться не может.

— А деньги у тебя были?
Она посмотрела на меня как на несмышленыша:
— Первые деньги у меня появились, когда я из трейлера вылезла…

«Вот и началась ее история», — подумал я, но она остановила мои мысли:
— На сегодня – хватит.
Мне нужно идти, кормить ребенка…

…Удивительная вещь, не смотря на то, что со времени нашего с Ладой знакомства прошло уже несколько месяцев, я помню каждую нашу встречу, и могу описать эти встречи поминутно. Помню даже то, какая погода была в те дни, что мы встречались.
Но не могу вспомнить ничего из того, что я делал после ее ухода.
Работал, наверное.
А, может, слонялся без всякого дела, как колхозник при социализме…

… На следующий день, Лада позвонила довольно рано, для женщины, конечно.
Часов в девять.
И вместо: «С добрым утром…», — у нас получился такой вот разговор:
— Ты не занят?
— Нет. Художник – это человек, избравший отдых своей профессией.
— Кстати, сегодня тринадцатое число.
— А ты, что веришь в хорошие или плохие числа?
— Конечно. Миллион долларов, например, очень хорошее число…

Однажды я спросил у Ивана Головатого:
— Как ты думаешь – числа правят судьбой?
— Нет, — ответил мне он. А дело происходило на заре перестройки, когда магистры всего, в том числе и нумерологии, расплодились как крысы на брошенной помойке, — Но они показывают то, как судьба правит нашей глупостью…

Не то, чтобы я сам не верю в числа – просто никогда не могу вспомнить – какого числа, что произошло…

Мне было понятно, что сейчас пришло время поговорить на самую деликатную тему.
Мы не могли эту тему обойти не потому, что она больше всего интересует и мужчин, и женщин, а просто, нужно было поставить все знаки препинания в ее рассказе.
Создать координаты.
Если в первом акте на сцене висит ружье, то, по крайней мере, к третьему акту должно быть понятно – зачем на сцене соорудили стену?..

…На это раз, Лада пришла в сером, шерстяном платье в серебристую клетку.
Это платье очень шло ей, и я соврал себе, решив, что смотрю на нее, как художник.
Ерунда – я смотрел на нее как мужчина.
Хорошо, что свидетелем моих мыслей был только один человек.
Я – сам…

— Когда я стучала в твою дверь, вышла соседка и посмотрела на меня как-то странно, — сказала Лада.
— Ничего странного для соседки, — ответил я, — «Странно было бы для соседки, если бы она не смотрела странно на женщину, стучащуюся в дверь к одинокому художнику».
— Да вроде они ничего плохого обо мне не знают.
— Я тоже не знаю о тебе ничего плохого.
— Спасибо, — просто сказала Лада. Я не лицемерил, и мне было приятно, что она поняла мои слова. Но я не мог не предупредить ее:
— Соседи не знают твоего прошлого, но, наверняка, уже говорят о твоем будущем.
Но Бог видит, что мы не делаем ничего такого, что могло бы вызвать интерес соседей.
— Бог видит, но молчит. А соседи – нет…

Трудно иметь хорошую репутацию.
Но еще труднее соответствовать той репутации, которую ожидают от вас соседи…

— Ты прости, но у меня опять мало времени.
— Тогда не будем торопиться, — ответил я, и нам обоим стало смешно от моих, вообще-то довольно двойственных, слов.

Каждому, и мне в том числе, понятно, что кто-то кого-то постоянно играет. Если не разыгрывает, конечно.
Только каждый актер всегда играет чужую роль.
Лада играла — свою.
И это давало ей право на ее слова.

Правда, не стоит забывать, что в любой игре – каждый результат случаен…

Потому-то, я и не удивился, когда она спросила:
— Как ты относишься к сексу? – но я не удивился и тому, что я не удивился этому.
Правда, попробовал пококетничать:
— В моем-то возрасте?..
И она показала, что я напрасно это сделал.

О том, что у Лады очень красивые ноги, я уже говорил.
Но я не мог разглядывать их, откровенно уставившись на ее коленки. Это не понравилось бы ей – это не понравилось бы и мне.
Не стоит злоупотреблять доверием женщины, если не хочешь его лишиться.
Так вот, я садился напротив нее, опускал голову, словно обдумывая ее слова, а потом, после очередной ее фразы, медленно поднимал глаза – я был уверен в том, что она не разгадала моей уловки, и после слов о возрасте, добавил:
— Я даже на твои, очень красивые, ноги не смотрю, — и получил в ответ:
— Ну да – не смотришь…

— К сексу? – переспросил я. И подумал о том, что если я скажу: «Хорошо», – то я не скажу ничего. «Хорошо», — это что-то вроде: «Как все», — а черт его знает, как все относятся к сексу?
— Как человек, знакомый с генетикой, — наконец ответил я.
— А что говорит о сексе генетика?
— Что секс придает природе смысл…

— А генетика, это точная система?
— Самая точная.
После игры в кости, разумеется.

Приблизительно такой же разговор произошел у меня с поэтом Иваном Головатовым, в то время научным сотрудником в биологическом НИИ. Тогда я понял, чем ученый отличается от нормального человека.
— Игра в кости? Анатомия, что ли? – ответил мне он.

— …Ты когда-нибудь занимался коллективным сексом?
— Нет, — солгал я, потому, что не знал, куда может завести ответ: «Да».
Дважды в этой жизни я имел дело сразу с двумя женщинами одновременно.
В первый раз мне это не понравилось потому, что привело к почти публичному скандалу, причину которого я так и не понял.
Во второй – понравилось просто потому, что мне это понравилось…

— Нет, — солгал я, — Думаю, что мне это не понравилось бы.
— Мне – тоже.
Это тоже повлияло на то, что я сбежала из Болгарии.
Дело в том, что вместе со мной работала еще одна женщина.
— Русская? — попробовал догадаться я.
— Она, — совсем беззлобно усмехнулась Лада, — Увидела во мне конкурентку перед хозяином – вот и стала лезть, куда не надо.
Даже в постель.
— Значит, даже в проституции есть своя проституция, — вздохнул я.
И подумал: «Как в живописи…»
— Лада, скажи – некоторые женщины занимаются проституцией по какому-то сексуальному влечению, или только ради одних денег?
— Ради одних денег проституцией занимаются некоторые мужчины.
И не на панели.
— А женщины?
— Тебе иногда хочется иметь много женщин?
— Да, — честно признался я.
— Так и женщине хочется иметь много мужчин.
Только хочется, чтобы «потом», ей говорили нежные слова и дарили цветы, а не отпихивали, как отработанный хлам.
— Такое – часто встречалось.
— Каждый раз бывало по-разному…

— Ты мне скажи – удовольствия, это все плоды такого секса?
— Нет. Это пустоцветы без плодов…

— …Тебе приходилось иметь дело с проститутками? – это уже был почти житейский вопрос.
— Понимаешь, Лада, я – художник, писатель,.. — я не боюсь громких слов и предпочитаю называть вещи своими именами. И то, что у меня не много опубликованных слов, не означает, что я не имею права относиться к себе как к писателю.

Как, кстати, это не означает, что я должен относиться как к писателям, ко всем тем, у кого опубликованных страниц много.
Для некоторых пишущих я бы ввел термин «детектеныш» — классик для идиотв.

Кстати, кроме всего прочего, а, может, прежде всего, детективщикам не мешало бы помнить о том, что каждая их книга – это три десятка вырубленных деревьев.

— Когда вы стали писателем? – спросили меня однажды.
— Когда мне надоело им не быть…

— …Понимаешь, Лада, я ведь художник и писатель, значит – как-никак, лицо общественное. И вокруг меня достаточно дружественных мне женщин, чтобы не обращаться к проституткам, — сказал я, а сам подумал: «Так ведь и проживешь всю жизнь, и ни с одной проституткой не свяжешься…»

Мы замолчали совсем не надолго, и молчание прервала она:
— Наверное, ты сторонник целомудрия и непорочности? – спросила она, заранее зная, что это не так. Возможно, ей просто хотелось увидеть то, как я буду пытаться выкрутиться.
Это было наше первое противостояние, и мне кажется, что я выдержал экзамен.
Впрочем, мне даже не пришлось напрягаться – я просто сказал то, что думал:
— Непорочность – это порок в любви.
И вообще, по-моему – любовь, держащаяся на одном целомудрии – это история с плохим концом.
Во всяком случае – со скучным…
Мы в очередной раз нашли с Ладой общий язык, и самым ценным было то, что сделали мы это без всякого напряжения.

В этот момент, я заметил на груди у Лады крестик:
— Ты верующая? – в ответ она пожала плечами, а я подумал, что это самый глупый вопрос, который я мог бы задать женщине, недавно занимавшейся проституцией:
— Не боялась, что Бог накажет? – глупо спросил я.
Глупо.
Потому что, честное слово, мне до сих пор не понятно: кому больше нужна церковь – тем, кто грешит, или тем, кто – нет?
— Не боялась. Для того, чтобы претендовать на наказание, преступление должно быть успешным…

— И знаешь, — добавила она чуть позже, — Десять заповедей – это просто плюрализм преступлений…

Разговор вполне мог бы вступить в ту фазу, которая меня не интересовала никогда – кто, во что верит – и кто, как к этому относится.
И я остановился:
— Бог с мим, с Богом. Расскажи о том, что было в Болгарии?

Дело в том, что несколько лет назад, посол Болгарии господин Василев, купил у меня картину.
С тех пор, меня время от времени приглашают на приемы в посольство, я провел выставку в Болгарском культурном центре – в общем – Болгария мне не чужая.
Во всяком случае, не более чужая, чем Гренландия.

Кстати, господин Василев очень приятный человек.
Думаю, российские послы за границей тоже очень приятные люди. И по ним иностранцы судят о россиянах.
И, наверное, это суждение правильное.
Жаль только, что все стены в моем подъезде исписаны россиянами матерными словами.
И в остальных подъездах – тоже…

— В Болгарии я попала в небольшой городок на побережье – там все или на побережье, или в горах – маленький городок или большая деревня.
Устроилась я там работать в бузуки.
— Бузуки – это?.. – попробовал уточнить я.
— Бузуки – греческое название – у болгар все называется по другому – но я, как «гречанка», повторяла тот термин. Бузуки — это ресторан, бар, гостиница вместе взятые.
И «это» – тоже.
— Многие ходили туда, ну в эти – бузуки?
— Это был маленький городок.
А в маленьком городке трудно пойти не туда…

Как и в большом…

— Ты там была одна – русская?
— Я там была одна белорусска. Русская там была другая.
Из-за этой русской у меня потом и возникли проблемы.
Но это потом.
Вначале, я была у хозяина любимицей.
Он называл меня «Моя самая нежная кожа» – у болгар это комплимент.
А знаешь, какой красавец был?
Жалко, только что поп.
— Что? – едва не поперхнулся я.
Поп – это было слишком серьезно.
И, как-то, не слишком скромно для церкви.

Впрочем, скромность – такая двоякая вещь, что, наверное, многие постеснялись бы ходить в церковь, если бы рассчитывали встретить там Бога лицом к лицу.

— Не удивляйся. У Болгар и вера, и атеизм — какие-то синтетические.
— И что, поп сказал, что он тебя хочет? – ну и попы же у них, в Болгарии, круче художников в Москве – я, например, до сих пор не мог сказать Ладе, что я ее хочу.
— Конечно, да я и сама это почувствовала.
— У тебя хорошо развита интуиция.
— Интуиция здесь не причем.
Если женщине нужна еще и интуиция для того, чтобы понять то, что хочет от нее мужчина – это не женщина…
— То есть, ты чуть не влюбились в своего хозяина?
— Почему – чуть? Просто влюбилась.
Это была такая разновидность нарушения производственной дисциплины.

— …В этом городке я была уважаемым человеком. Каждый второй со мной здоровался.
— Ты занималась «этим», — я почему-то не мог сказать Ладе: «Ты была проституткой», — и была уважаемым в городке человеком?
— Знаешь, в те времена, чуть ли не каждый мужчина в городке имел со мной дело, но видеть во мне близкую знакомую – им было выгодно.
Они должны были быть уверенными в том, что выглядят мужчинами, не пользующимися проститутками.
Такая вот, растяжимая мораль.
Это теперь, когда наших, — я не понял, что она подразумевала под «нашими», — проституток или россиянок, но уточнять не стал, — хоть пруд пруди, днем у них демонстрации с требованиями изгнать проституток из города, полиция, а когда стемнеет – по постелям.
Полиция, кстати, тоже форму снимать умеет.
А тогда все было проще: если хочешь, чтобы тебя уважали – поступай так, чтобы твои поступки выглядели менее порочными, чем желания твоих клиентов…

Я подумал о своих собственных желаниях: похоже, что мои поступки – только этюды к ним.
А может – карикатуры…

…Напротив меня сидела молодая, красивая женщина, совсем недавно родившая ребенка, и ни в ее лице, ни в ее поведении не угадывалось того, что она прошла в своей жизни.
Не угадывалось ее судьбы.
Это означало, что судьба не сумела ее покарябать.
Хотя старалась.
А всего-то – чего она хотела: любимого мужа, который занимался бы делом, ребенка от этого мужа, небольшого достатка, позволяющего не считать копейки, тихой, спокойной жизни – то есть, попросту, того, что хочет, наверное, любая женщина, не испорченная снобизмом.
И из-за этого, ей приходилось пускаться во все тяжкие и нелегкие.
А я – стремлюсь к какой-то славе, признанию сейчас и потом, праву на весь мир высказывать свои, наверняка, убогие мысли.
Хочу, чтобы обо мне говорили другие, в общем-то, безразличные мне люди. Хочу признания моей значимости.
То есть, хочу суеты вокруг себя.
И при этом, шага не делаю из своей берлоги.

В ее присутствии весь мой персональный гонор как-то подздувался.
Дряблел.
Счеловечился.

Случается же так – посмотришь в окно на красивую женщину с коляской, а в результате видишь себя совсем по-другому.

Куда бы еще меня увели мои мысли, но Лада остановила их очень простым вопросом:
— После того, что я рассказала тебе, ты веришь в то, что я способна полюбить?
— Конечно, Лада.
И вообще, тот, кто не верит в любовь, тот, по-моему, просто не повзрослел…

— Лада, любовь вообще свойственна людям.
И только людям.
— Только людям, — повторила она вслед за мной, — Конечно – только людям. Вся остальная природа обходится голым сексом…

— Знаешь, когда я впервые поняла, что люблю по-настоящему?
— Когда?
— Когда встретила человека, которого любила одинаково и когда ложилась с ним, и когда вставала…

Вечером она позвонила мне:
— Ты завтра утром не занят?
— Нет.
— Дослушаешь мою историю?
— Да.
— Мне просто нужно выговорить ее до конца.
— Я тебя понимаю, — я не лгал. Я действительно понимал Ладу.
Иногда человеку необходимо выговориться.
Хотя бы для того, чтобы поставить точку.
И принимал на себя роль ее духовника без обязательства хранить тайну.

— Я верю в то, что ты понимаешь меня.
Правда, моя история стара, как мир.
— Нет. Это мир стар, а история каждый раз новая.
Старой история становится только после того, как о ней напишут писатели…

…Следующее утро началось с события, возможно, не имеющего никакого отношения к происходящему в стране, и даже в пределах моей квартиры это событие было не только не неожиданным, а, скорее, ожидаемым.
Во всяком случае, ожидаемым моей мамой.
Я бросил курить.
Так, после утренней чашки кофе с глазированным сырком, я закурил сигарету, и решил, что эта сигарета последняя.
Бросить курить я собирался уже давно, и несколько раз представлял себе, как это произойдет. Чуть ли не похороны последней сигареты представлял.
А вышло все довольно банально.
Мне позвонил Вася Никитин, и я машинально загасил огонек на конце сигареты «Винстон».
— Что нового? – спросил Василий.
— Ничего. Вот курить решил бросить.
— На долго?
«На всю жизнь», — хотел ответить я, но почему-то ответил:
— Не знаю, — а потом, уже когда мы поговорили с Васей о чем-то, и я повесил трубку, подумал:
— На всю жизнь.
На долго ли?..

Во всяком случае, я раскрыл все окна и двери, наверное, для того, чтобы проветрить квартиру – для чего еще мы открываем окна и двери одновременно?

..Лада вошла мягко, бесшумно.
Как сомнения в правоте.
И тут произошла одна мелочь.
Так себе — безделица.
Дело в том, что в то время, когда она стала заходить ко мне, я занялся абстракционизмом.
И даже разработал некоторое, новое направление – я постоянно что-нибудь разрабатываю не потому, что я не удовлетворен уже разработанными направлениями, как раз, наоборот. То, что сделано моими предшественниками, мне очень нравится. Нравится на столько, что, опираясь на их открытия, хочется идти дальше – вот я и пустился в поиск, и получился абстрактный импрессионизм.
Я не составлял композиций, а действовал по наитию, ожидал внутреннего толчка, после чего в несколько движений передавал ощущение.
Сейчас я работал над серией «Серебряный век» — старался передать ощущения творцов, за которыми стояли общечеловеческие ценности, через свои собственные ощущения.
Для чего я это делал?
Наверное, для того же, для чего открывал все окна и двери…

Определенной издержкой этого процесса было то, что по всему полу у меня были разбросаны краски, а на треногах стояло несколько не подсохших картин.
— Что это у тебя? – я уже привык к тому, что мы обходимся без: «Здравствуй,..»
— Прямо перед тобой – Игорь Северянин, справа – Александр Блок, слева – Максимилиан Волошин…
— Хорошая компания у тебя в квартире.
Я посмотрел ей в глаза и сказал:
— Хорошая…

— Я сейчас занимаюсь абстракцией. Создаю абстрактные ценности за реальные деньги, — сказал я. На это Лада отреагировала довольно своеобразно:
— В то время, о котором я рассказываю, я занималась приблизительно тем же…

— Ну что же, абстракция – это ведь не только конкретное подтверждение реальности мысли, но и подтверждение реальности мира.
Если есть от чего абстрагироваться – значит, мир реален.
Каким бы не был этот мир…

— Сегодня ты мне снилась, — переменил тему разговора, или мне только показалось, что я сделал это.
— Хорошо, что не все сны сбываются, — ответила Лада, словно прочитав мои мысли.
— Почему? – я был бы совсем не против того, чтобы некоторые мои сны сбывались.
— Слишком много пришлось бы делать абортов…

В конце концов, Лада удосужилась коснуться своим рукавом одной из картин — я давно заметил, что мои краски пачкают одежду гостей каждый раз, когда эта одежда стоит больше ста долларов.
В ванной у меня была бутылка растворителя, и когда я появился с этой бутылкой, возникла определенная неопределенность. Но она разрешила ее очень просто. Лада умела выражать словами даже то, что словами выразить нельзя:
— Давай. Я возьму растворитель с собой.
— Может, я попробую оттереть? – довольно вяло предложил я.
— Не стоит. Если я и сниму платье перед тобой, то не из-за такой ерунды, как виридоновая зеленая.
— Волконскоит темный, — вздохнул я…

— Ладно, Лада, расскажи о том, как ты воскресала?
Она улыбнулась:
— Воскресают только мертвые. Живые просто продолжают жить…

— …Вернулась я в родную Белоруссию с деньгами.
— Ты вернулась к первому мужу? – не знаю, что дало мне право называть ее витебского мужа «первым». Но я почему-то был уверен, что не с ним она приехала сюда.
Наверное, в ее предыдущем рассказе о том человеке, было что-то приговоренное.
— Да.
— Как он тебя встретил?
— Увидев деньги – радостно и удивленно.
Люди часто хотят увидеть что-то удивительное.
Но только такое, чтобы им было понятно.
— Ты попробовала ему помочь? — мне уже давно стало очевидно, что Лада оказалась более сильным человеком, чем ее муж.
— Я не знаю – была ли это помощь для него?
Купила ему машину – «Форд-скорпио». Белоруссия для машин с Запада – перевалочный пункт.
Квартиру отремонтировала.
Он принимал все как должное.
А потом, мне стало все это постепенно надоедать.
— Что – «это»?
— То, что он кормит меня на мои собственные деньги.
И, слава Богу, что деньги постепенно кончались.
— Впервые слышу, что бы кто-то радовался тому, что деньги кончаются.
— Иначе – это все тянулось бы очень долго.
— И чем все закончилось?
— Он вдруг заявил, что знает все.
— Ты разозлилась?
— Нет.
Просто спросила его: раз он все знает, то пусть скажет — чему равна длинна экватора?..

— А он?
— Оказалось – врет. Не все знает…

— Длинна экватора равна сорока и трем десятым тысяч километров, — зачем-то сказал я. Лада посмотрела на меня как на полного идиота, а потом улыбнулась.
Во всяком случае, я понял, что выиграл спор по интеллекту у ее бывшего мужа.
И во мне взыграло мужское себялюбие – приятно, черт побери, превзойти избранника красавицы.
Причем, на целый Земной шар.

— Ты оставила его насовсем?
— Судьба, — ответила мне Лада.
— Судьба, — повторил я вслед за ней.
— Судьба шьется на вырост.
А есть люди, которые перестают расти…

В очередной раз, рассказ этой женщины заставил меня задуматься о себе самом.
И едва не привел к печальному выводу – слава Богу, ауросимволизм и абстрактный импрессионизм пришли на выручку.
Все-таки, не зря я открывал форточку в своей квартире…

— …Дальше все было просто: приехала в Москву, устроилась на Узел связи.
Двери на Узле менял кооператив «Мечта».
Случайно познакомилась с председателем кооператива. Через полгода вышла за него замуж…
— Да, все очень просто, — подтвердил я.
Что мне еще оставалось сказать…

Ясно излагает тот, кто ясно думает.
Или не думает вообще.
Я думал о судьбе Лады, но ясности мне это не прибавляло.

…Сто лет назад, хороший писатель и хороший человек, к счастью для него, лишь отчасти увидевший реализацию своей юношеской мечты, написал пьесу «На дне».
В этой пьесе, главный герой произносит слова:
— «Вот ты дай мне хорошую работу…»
— Жену, квартиру, удачу, — добавлю я от себя, — «…Тогда я, может быть, поработаю…»
Конечно, несчастных, сирых, неудачливых нужно жалеть. Им необходимо помогать.
Но их нельзя воспевать!
Нельзя воспевать люмпенство…

К чему я это?
Просто к тому, что передо мной сидела слабая хрупкая женщина, которая не стала ждать, что ей кто-то что-то даст.
Которая не стала ждать, что кто-то принесет ей счастье на тарелке.

Я не считаю, что она поступала правильно.
Впрочем, в отношении ее, я вообще не имею права что-то считать.
В одном я уверен – она, хоть как-то поступала. И уже это вызывало мое уважение к ней….

…В жизни мне не раз приходилось встречаться с самыми разными людьми. Я, например, близко знаком и с некоторыми высокопоставленными сотрудниками правоохранительных органов, и наоборот. Среди моих знакомых есть и совсем не богатые люди, и люди богатые очень.
И каждый из моих знакомых заставляет меня задуматься о чем-то, но только рассказ Лады породил во мне смятение.
И сомнения в том, что «правильно» и «неправильно» — всегда находятся по разную сторону барьера.
Возможно, иногда эти понятия по одну сторону…

…Впервые я задумался над тем, что правильней – спорить с судьбой, или, в спорах с судьбой, не забываться…

…Возможно, я не достаточно развратный человек, для того, чтобы иметь твердое мнение о разврате.
Чтобы разрешить этот вопрос, я на всякий случай, назначил разговор своей приятельнице, журналистке Анастасии – не то, чтобы Анастасия была экспертом по разврату, но, все-таки, она являлась журналисткой — и спросил ее:
— Анастасия, я очень развратный?
У Анастасии всегда готов такой ответ, который я не могу понять:
— Ты развратный в самый раз.
— Как это?
— Ты развратный только в постели…

— Где же еще можно быть развратным?
— Где угодно. В очереди за сыром, например.
— А ты не могла бы уточнить? – не унимался я.
— Могла бы, — ответила Анастасия, — В очереди за голландским сыром…

Ну, что же, сомневаются только уверенные.

Красавица Лада заинтересовала меня как человек.
И заставила меня сомневаться.
Что в моем возрасте происходит довольно редко.
А может, это первый признак старости – времени, когда больше интересуют не женщины, а люди…

…Конечно, я, как и всякий нормальный мужчина, не хочу, чтобы женщины занимались проституцией.
Правда, когда я однажды сказал об этом художнику Григорию Керчину, он как-то странно посмотрел на меня, и что-то прошептал:
— А хорошо бы,.. – послышалось мне.
Но видимо, это мне только послышалось…

С Гришей мы часто смотрим на вещи по-разному. Он, например, на тестах на «Айк-ю», на вопрос о том, как он относится к молодым людям, обнимающимся в общественном месте, ответил:
— Я не могу оценивать поступки людей, которые мне безразличны…
А я, чтобы не портить себе настроение, вообще не пошел на эти тесты…

…Но, как не парадоксально, создав в моей душе раскол – белоруска не вызвала моего отторжения.
Она не заставила меня испугаться моего непонимания.

Мне понятно одно.
Если бы она была бы моей сестрой – я не дал бы ей пройти этот путь.
Если бы она была бы моей женой – мой собственный путь был бы более уверенным, а, значит, более успешным, потому, что такая женщина может сделать мужчину умнее и сильнее.
А, значит, лучше…

— Скажи, старик, у тебя был с ней роман?
Как сказал один класск, живший уже давно: « Только дураки становятся друзьями там, где можно стать любовниками…»
— …Наверное, я – дурак…

— Тогда, не понятно, зачем ты написал об этой белоруске?
Не просто же так?
— Не просто. Литературе вообще было бы проще, если бы ее не старались сделать простой…

…Честно говоря, я и сам понял – зачем я написал этот рассказ, только тогда, когда его окончил.
Может начать с начала?
— …Не все дороги ведут в ад…
— Почему?
— Потому, что на все дороги у людей не хватит благих намерений…

Иллюстрация: hitgid.com