http://www.liveinternet.ru/tags/%C0%EB%E5%EA%F1%E0%ED%E4%F0+%D8%E0%F0%E
Александр ШАРГОРОДСКИЙ
ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК ЧТО-ТО ЛЮБИТ…
– Что ты думаешь, если мы приготовим яичницу из шести яиц, а? – спросил дед, когда мы коротали один из вечеров в нашей ленинградской квартире.
– Я не против, но где мы возьмем яйца?
Дедушка высовывал язык и поднимал кверху палец:
– В этом-то и весь вопрос. Ты печальный мальчик, Хаимке, ты не любишь парить над землей. Любой дурак может сделать яичницу из шести яиц, когда есть шесть яиц. А я тебя приглашаю к талмудической дискуссии – как приготовить яичницу из шести яиц, когда нет ни одного.
И мы начинали беседу, где дед рассказывал мне о Бал-шем-Тове, как тот гулял в польских лесах, как приходил в транс, слушая пение ручьев и соловья, о Нахмане из Брацлава и о Менделе из Коцка, и где не было ни слова ни о яйцах, ни о яичнице. Талмудические дискуссии кончались обычно хлебом, который мы макали в подсолнечное масло и закусывали луком. Я ел с отвращением, дед – наслаждался.
– Мы едим с тобой солнце, Хаимке, – говорил он, – хлеб из-под солнца, масло – из-под солнца. Если бы мне принесли эту проклятую яичницу из шести яиц, я бы сказал: «Товарищ, уберите вашу сковородку и не загораживайте мне солнце».
Дед мой сам был солнцем. Он утверждал, что является потомком самого Бал-шем-Това.
– А если я потомок, то, значит, и ты, – говорил он и химическим карандашом на обрывке газеты начинал рисовать генеалогическое древо. В самом низу – великий Бал-шем-Тов. Дед, не задумываясь, помещал на ветки цадиков, праведников, ребе, мудрецов. Он был выдумщик, мой дед. Я думаю, никого не существовало в нашем роду. Насколько я знаю, все были сплавщиками леса на реке. Ему трудно было скрывать свое хасидское прошлое, радость так и вырывалась из него. Он мог все бросить вдруг и начать танцевать. Дед получал скудную пенсию, покупал на субботу лапшу, из которой готовил запеканку, и четвертинку водки. Каждую субботу наша каморка превращалась в чудесную шкатулку, полную тайн, света, тепла. Горели свечи, на столе откуда-то всегда была белая скатерть, красовалась хала. Дед начинал молитву, он обращался к Б-гу всегда с улыбкой. И начинал танцевать хасидские танцы, которые по огненности своей напоминали цыганские.
– Прекратите дебош! – орали соседи. – Не то вызовем милицию!
– Мишуге! – подмигивал мне дед. – Они хотят остановить радость. Даже милиция не может остановить ее. Хасид рождается на свет, чтобы славить веселье и петь гимны жизни. Жаль, что ты очень печален. Это грех… Ты думаешь, что твои родители не вернутся? Слушай меня – они уже садятся в поезд. Я вижу, как они поднимаются в экспресс «Колыма – Ленинград». Давай подумаем, как мы их встретим.
Дед всегда жил в ожидании чуда.
– Прислушайся, Хаимке, ты чуешь, как стучат колеса? Я думаю, они приедут к твоему поступлению в институт. В какой ты хочешь?..
Идиот, я хотел в Институт международных отношений.
– С двумя родителями в Сибири? – сомневался дед. – Может, тебе лучше выбрать целлюлозно-бумажный? Хасид еще может быть послом в Сибири, но не в Новой Зеландии.
– Почему именно в Новой Зеландии, дедушка?
– Мне нравится эта страна. Мне кажется, евреи там хорошо живут.
Так шла моя учеба. Вместо математики и физики я познавал мир еврейских мыслителей и пророков. Приближались выпускные экзамены. Я очень волновался.
– Ныт гедайге! – успокаивал дед. – Ты все сдашь – настоящий хасид все знает. Ему подсказывает Б-г. Это надежнее, чем сосед по парте. Перестань нервничать, все будет хорошо!
Дед оказался прав – я удачно проскочил физику, химию и тригонометрию. Но вот настала очередь сочинения по литературе. Мы должны были его писать шесть часов. Когда комиссия вскрыла конверты с темами, я понял, что это мой конец. Первая тема была «Сталин и вопросы земледелия», вторая «Сталин и проблемы языкознания», третья – «Добро и зло в освещении великого Сталина». Меня бросило в жар. За всю свою жизнь я не прочел ни одной строки этого человека и из всех его мудрых фраз знал только одну: «Жить стало лучше, жить стало веселее», после произнесения которой оба моих родителя уплыли на Колыму. Добро и зло! Я точно знал, где проходит граница между ними. Она проходила через дверь нашей комнаты. И там, где царило добро, на скрипучем венском стуле с книгой в руках сидел мой дед.
Благодаря деду я знал все, что написано в Талмуде о добре и зле, но кого это интересовало? Прошел час, другой, третий. Многие уже сдавали свои сочинения. Внезапно я как бы услышал голос деда.
– Никогда не теряй надежды, – сказал он. – Хаимке, ингеле майне, возьми перо, улыбнись Б-гу и пиши.
– Что? – тихо спросил я.
– Добро и зло в произведениях этого ганефа.
– Я не читал ни одной его строки.
– Ныт гедайге! – успокоил дед. – Никто не читал. Пиши! Шрайб! Ты напишешь что-то особенное.
Дедушкин голос пропал, и вдруг меня осенило. Все мысли еврейских мудрецов, которые мне читал дед, всю мудрость Бал-шем-Това, провидца из Люблина, Филона и других я решил вложить в уста грузинского разбойника. Начал я с досточтимого Гилеля. Обмакнув перо, жирно в правом верхнем углу вывел эпиграф: «Видимое – временно, невидимое – вечно. Иосиф Сталин».
Три часа, не отрываясь, писал я сочинение, заставляя тирана изрекать мудрости великих людей моего народа. Я также вставил несколько мыслей моего деда и ими же закончил свое сочинение. «Если в человеке мало железа, учит нас товарищ Сталин, – писал я, – это еще не значит, что в него надо стрелять».
* * *
Дома я все поведал деду. Он долго молчал, расчесывая рукой бороду. Потом взял узелок и начал складывать туда книгу, зубную щетку, носки.
– Что ты делаешь, дедушка? – спросил я.
– Ты слышишь стук колес? – спросил он. – Так это не мама с папой – это за нами! Подай-ка мне твою маечку! И где твое теплое белье?
Дедушка начал складывать узелок – кальсоны, бутылку подсолнечного масла, пару луковиц.
– А теперь давай потанцуем! Почему не порадоваться, пока их нет…
Всю ночь мы танцевали. За нами никто не пришел. Мы танцевали и назавтра, и послезавтра. Мы проплясали целую неделю – пили, ели мы самые вкусные вещи, которые тогда можно было достать. Наконец в дверь позвонили.
На пороге стояли учителя моей школы во главе с директором. Все они расплывались в сладких улыбках. Директор натянул на меня какой-то венок, химичка обняла, биолог просил автограф. Я ничего не понимал. Из-за спин они достали вдруг букеты, и я оказался заваленным хризантемами, сиренью, гладиолусами. Затем они звонко запели: «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет…» – и, вручив мне грамоту, расцеловав меня в уста, ушли.
Я развернул грамоту. Под огромным портретом Сталина было напечатано, что мое сочинение заняло первое место на городском конкурсе работ, посвященном произведениям Иосифа Виссарионовича.
– Я ничего не понимаю, дедушка.
– Что здесь понимать? Ты не читал этого ганефа. Никто в этой стране его не читал. Поэтому все мысли твои понравились, и я боюсь, как бы они не понравились самому Сталину. Он сам себя не читал, Хаимке. Мне кажется, он сам себя и не писал.
* * *
Однажды, когда я шел по Владимирской, рядом со мной затормозила черная «Волга». Меня втолкнули внутрь, натянули на глаза повязку и приказали молчать. Мы ехали долго. Потом меня вывели, подняли по какому-то трапу, заурчали моторы, и я понял, что это самолет. Летели мы часа два. Затем самолет приземлился, меня опять засунули в машину, повезли. Затем она затормозила. Меня ввели в какой-то кабинет, где густо пахло табаком, и усадили на кожаный диван. Я тихо сидел с повязкой на глазах. Кто-то подошел ко мне сзади и поцеловал в затылок. Острые усы кольнули меня, и тут маску внезапно сорвали. Передо мной предстал великий вождь и учитель. Он улыбался.
– Выдымое – врэменно, – мягко проговорил вождь, – нэвыдымое вэчно. А, как сказано! Ты, малчик, собрал во-едыно всэ мои лучшые мысли, и, когда я пэрэчитал сэбя, я вновь понял, что я мудр. Я прав, малчик?
– Совершенно верно, – я поднялся.
– Сядь. Сколько раз в дэнь ты учышь мои мысли?
– Три, — соврал я, – утром, днем и перед сном.
– Конспектыруэшь?
– Обязательно!
– Сколько всэго моих изрэчэний знаешь?
Я прикинул все то, чему меня учил дед, – от пророка Исайи до Гейне.
– Около пятисот.
– Нэмало, – сказал вождь. – Даже товарищ Сталин столько нэ помнит. Гэнэрирует, но нэ помнит.
Сталин затянулся трубкой, выпустил дымок.
– Мнэ нравятся мои мысли. У меня к ним слабост, – он процитировал Гилеля: – «Если чэловэк нэ покоряет пустыню, пустыня покоряет его». Нэплохо сказал товарищ Сталин, а?
– Мудро, – кивнул я.
– Ты нэ помнишь, когда она пришла мнэ в голову?
– После первого съезда Советов, – брякнул я.
– После рэчи Троцкого?
– Именно.
– Хорошо я ему отвэтил, – он опять затянулся. – «Выдымое – врэмэнно, нэвыдымое – вэчно». А это когда?
– На втором Всесоюзном съезде ботаников, – меня уже несло.
– Молодэц, малчик! Ты льешь бальзам на мое горское сэрдце. Напомни-ка мнэ кое-что из моего в этом роде!
Я задумался. Терять мне было нечего. Мыслью больше, мыслью меньше – узнай они, все равно расстреляют. Я начал искать подходящую мудрость. В голове почему-то все время крутилось «Не потому ли евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?» или «После Исхода о свободе говорят только с еврейским акцентом». Все это как-то вождю не подходило. Наконец я нашел у Гилеля.
– Если человек не становится больше, – произнес я, – он становится меньше. Сталин засмеялся.
– ….Когда ему отрубают голову, – он с удовольствием провел ладонью по усам. – Хорошо сказано! Кажется, на заседании всемирного Интернационала, тридцать первый год?
– Июль, – добавил я. Что мне было терять?
– Знойный июль, – сказал Сталин. – Что мне в тэбэ нравится, малчик, так это то, что знаешь нэ просто мои мысли, но и мои любимые мысли. Ты их так хорошо собрал в своем сочинэнии, что я хочу его использовать в моей рэчи, посвященной Вэликому Октябрю.
– Служу Советскому Союзу! – я отдал салют. – Все ваши речи мы всегда слушали с большим вниманием.
– Почэму «слушали»? – насторожился Сталин. – А сэйчас?
– Сейчас мама с папой в Сибири.
Вождь ничего не спросил, а просто что-то пометил у себя в календаре. Затем испытующе посмотрел на меня.
– Писать хочэшь?
– Что? – не понял я.
Сталин не спеша сел, положил ногу на ногу. В черных сапогах его плавала моя потерянная морда.
– Видышь ли, малчик, – начал он, – мои мысли, которые пэрэсказываэшь ты, нравятся мне значительно больше, чем мои мысли, которые излагает Цукельперчик.
Тогда я впервые услышал эту фамилию. Сталин взял в руки мое сочинение, прочитал что-то про себя и добавил:
– Ай да Сталин, ай да молодец!
Затем нажал кнопку на столе.
– Цукельперчика! – приказал он. Тут же раскрылись двери, и в них влетел запыхавшийся полный еврей в блестящих мокасинах и модном западном костюме, с ручкой в руках.
– Все пишете, джигит? – спросил Сталин.
Голос его был полон иронии.
– Пишу, Иосиф Виссарионович!
– К какой дате?
– К Сталинской конституции.
– Познакомься! – он указал в мою сторону.
– Дмитрий, – я встал, пожал руку, она была влажной.
– Сколько пятилеток ты мне пишешь, Цукельперчик? – поинтересовался Сталин.
– Ч-четыре, – ответил тот.
– И четыре пятилетки ты излагаешь мои мысли скучно, вяло. У людей уши вянут, как банан в засуху. Ты сушишь мои мысли, как суховей розу. А мои мысли, которые излагает этот мальчик, свежи, как воды арыка, и глубоки, словно артезианские колодцы в Кара-Кумах.
Я видел, как Цукельперчика забила лихорадка.
– Не дрожи, – сказал Сталин, – у меня в глазах рябит. Скажи лучше, откуда ты их берешь, мои мысли?
– Из Полного собрания ваших сочинений, товарищ Сталин.
– Врешь! – Сталин побагровел. – Я считаю, ты их выдумываешь! Ознакомься с моими истинными мыслями, родником мудрости всего живого! – Сталин протянул Цукельперчику мое сочинение.
Цукельперчик был мудр. Он происходил из древней еврейской семьи, чьи предки были изгнаны из Иерусалима и прошли весь путь изгнания через Португалию, Испанию, Неаполь, Германию и Польшу. Все его дедушки были раввинами. И прадедушки тоже. Еще до Высшей партийной школы он окончил хедер и ешиву. Он говорил на иврите, идиш и арамейском. Каждую фразу, которую я всунул в рот вождю, он знал с пяти лет наизусть и знал, кому она принадлежит.
Но он не сказал ничего – он был мудр, Цукельперчик. Он только покачал головой и, глядя в очи тирана, произнес:
– Да, это действительно кладезь мудрости всего живого.
– Понимаешь, – сказал Сталин. – Подойди поближе.
Цукельперчик приблизился. Сталин выбил на его седую голову трубку.
– Если человек не становится больше, – произнес он, – он становится меньше. Иди! Займись партийным архивом…
Он еще раз выбил трубку на седины Цукельперчика, и тот вышел.
– С завтрашнего дня все мои речи будешь писать ты!
Теперь уже задрожал я.
– Я?.. Я недостоин…
– Я решаю, кто достоин, кто нет! – отчеканил Сталин.
– Потом, я хотел в институт поступить…
– В какой?
– Международных отношений.
– Ты уже поступил, – Сталин начал набивать трубку и подытожил: – завтра тебе принесут диплом с отличием.
* * *
Дедушка мой метался в поисках меня по всему Ленинграду – никто ничего не знал. Он не знал, что и подумать. Однажды раздался звонок.
– Товарищ Головчинер?
– Да, – сказал дед.
– Звонят из Министерства внутренних дел. За вашего внука можете не волноваться. Ясно?!
– Не совсем, – сказал дед.
– С ним все в порядке. Больше ничего сказать не можем, – и трубку повесили.
Вскоре стали происходить совершенно непонятные вещи. Деда вдруг переселили в большую квартиру с окнами на Неву, где раньше жил генерал-фельдмаршал Кутузов. Ему подавали пасхальное вино в кашерном сервизе барона Бродского. Вся квартира была заставлена шкафами, полными фолиантов из библиотеки Шнеерсона. У окна качалось вольтеровское кресло. Дед сидел напротив Петропавловской крепости в вольтеровском кресле, где когда-то качалась задница фельдмаршала, и целыми днями читал тома Любавичского ребе в золотых переплетах.
– Майн Гот! – вскрикивал он. – Какие мысли, и не с кем поделиться!
Квартиру ему приходили убирать. Мацу доставляли из Иерусалима. Фаршированную рыбу – из Бруклина. Дед верил в чудеса и ничему не удивлялся. Но – такое!..
Чудеса продолжались. За пару дней до октябрьских праздников раскрылись двери, и в них появились мои папа и мама. Дед снова не удивился.
– Я слышал стук колес вашего поезда, – сказал он, не отрываясь от книг.
– Нас доставили на самолете, – уточнил папа. – Почему ты живешь в квартире Кутузова, татэ? Откуда золотой бокал, и где Дима?
Два дня, оставшиеся до праздника, дед рассказывал о том, что произошло, и в конце концов мои родители подумали, что он спятил. Наконец наступило 7 ноября. Великий вождь начал свое выступление по радио. Дед побежал к выключателю, намереваясь вырвать шнур.
– Я не хочу слушать этого хазера!
И вдруг застыл.
– Выдымое – врэмэнно, невыдымое – вэчно, – донеслось оттуда.
Дедушку зашатало.
– Ша, – закричал дед, – ша!
– Если человек не покоряет пустыню, – с сильным кавказским акцентом сказало радио, – пустыня покоряет человека.
– Майн Гот, вы слышите!! Майн Гот! Ганеф цитирует меня.
Папа с мамой пришли в состояние паники.
– Вус, татэ? Что происходит?
– Ничего, – ответил дед, – горнышт! Или я сошел с ума, или великий вождь читает сочинение нашего Хаимке!
Родители мои поняли, что он таки рехнулся.
– Если человек не становится больше, – продолжало радио, – он становится меньше.
– Гилель! – закричал дед, тыча томом в нос моего отца. – Гляди, Гилель.
Деда успокаивали, ему дали таблетку валерианки, мама тайно подмешала в чай брому. Дед не успокаивался.
– Вы считаете меня мишуге, – обиженно сказал он, – тогда я вам могу сказать последнюю фразу речи этого ганефа: «Если в человеке мало железа – это не значит, что в него надо стрелять».
Через несколько секунд, уже с восточным акцентом, из черной тарелки донеслось:
– Если в человеке мало железа, дорогие товарищи, это не значит, что в него надо стрелять.
Речь вождя кончилась. Родители были в прострации. Дед загадочно смотрел на замерзшую Неву.
– Что мне вам сказать, – произнес он, – еврейские умы крутятся в своих могилах.
Мама плакала на диване генералиссимуса Кутузова.
– Это все оттого, что мы сидели, – повторяла она. – Сын пропал, дед свихнулся. И у нас галлюцинации – никакой это не Сталин.
– Мы передавали речь товарища Сталина, – сказало радио.
Страшная пауза повисла в квартире.
– Б-же! Он попал в гости к Сталину, – вскричала мама, – а Сталин своих гостей съедает.
Родители сидели убитые, как вдруг венецианское окно распахнулось, и в него влетел румяный полковник.
– Адъютант Дмитрия Яковлевича – полковник Куницын!
Все долго вспоминали, кто это Дмитрий Яковлевич. Наконец, догадались, что это Хаимке.
– Дмитрий Яковлевич, – чеканил полковник, – велел передать, что он здоров. Вот подарки и диплом Института международных отношений. Дмитрий Яковлевич просил повесить его в рамочку.
Родители сидели, изучая мой диплом.
– Таки он стал цадиком при этом ганефе, стал шишкой, – нарушил молчание мой дед.
* * *
Он отгадал, мой дед. Я ведь действительно работал цадиком у Сталина. Мне дали стенографистку, и, вспоминая всяких цадиков, ребе и хасидов, Гилеля с Шамаем, Исайю с Иеремией, я диктовал ей сталинские речи к торжественным датам. Первое мая сменялось октябрьскими праздниками, День конституции – Днем танкиста. Я диктовал.
– Славные советские шахтеры, – начинал я и тут же добавлял что-нибудь услышанное от деда, – от равноправия до братства довольно не близко!
– Товарищи танкисты, – вопил я, ища в мозгу что-нибудь свеженькое, – нельзя поставить на колени того, кто привык ползать!
– Товарищи композиторы, славные артиллеристы!.. И так далее..
– Дмитрий, – сказал однажды Сталин, – мы тобой довольны. Хочешь диплом Высшей партийной школы?
…Родители и дед ждали меня, но я у них не появлялся. Периодически в окна их квартиры залетал румяный полковник Куницын, лобызал всех, раздавал подарки, а однажды – свернутый в трубочку
диплом Высшей партийной школы. На стенах моей квартиры красовалось много моих дипломов, и все с отличием.
– Будешь писать в том же духе мы представим тебя к Сталинской премии по литературе, – пообещал вождь.
* * *
Однажды в столовой партийного архива я встретил Цукельперчика. Он полысел, костюм несколько был потерт, как, впрочем, и сама рожа. Он жадно ел сметану.
– Хотите попробовать? – спросил он.
– Нет, я ее не люблю.
– А зря, со сметанкой человек становится больше. А если он не становится больше, он становится меньше, не правда ли? — голос его был полон сарказма. Не знаю почему, но я стал ждать недоброго.
Вскоре, когда я зачитывал вождю «его» очередной доклад, на сталинской даче появился Цукельперчик. Он вежливо слушал мое чтение. Вождь восхищался своими мыслями.
– Неплохо, неплохо, – говорил он. – «Закон разрешает человеку быть глупым, если ему это нравится!» Метко сказано. Афористично! И точно. Кинжал в сердце врага! Кто, кроме меня, может так сказать?
И тут выступил Цукельперчик.
– Никто, – сказал он, – никто не может так сказать, дорогой Иосиф Виссарионович! Но эту фразу произнесли не вы.
Я понял – Цукельперчик пришел меня зарезать. Сталин не повел и бровью.
– Подойдите, – сказал он и выбил на голову Цукельперчика пепел горячей трубки. – Значит, эту фразу сказал не я? А кто?
– Еврей, – сказал Цукельперчик, – английский еврей Нессел.
– Нессел? – задумчиво произнес Сталин и вновь стал выколачивать трубку о мудрую голову Цукельперчика. – Английский еврей Нессел… Хорошо. А это – «Видимое – временно, а невидимое – вечно» – тоже написал английский еврей?
В глазах тирана вспыхнули два костра.
– Нет, не английский, – дрожа ответил Цукельперчик. – Испанский Иегуда Галеви из Кордовы.
Сталин продолжал стучать трубкой по башке Цукельперчика. Странный звук, напоминавший стук топора дровосека, летал по даче.
– А какой еврей написал: «Если человек не покоряет пустыню, то пустыня покоряет человека?»
– Иерусалимский, – ответил Цукельперчик. – Гилель, второй век до нашей эры.
– Пес! – вскричал Сталин. – Гилель, второй век!!! Ее произнес я! Первый съезд Советов! Петроград! Семнадцатый год!
Цукельперчик был бледен. Он чувствовал, как падало давление, гемоглобин, отказывала печень.
– Подлый пес, – рычал Сталин. – Может, по-твоему, «Какой мир у гиены с собакою – такой мир у богатого с бедным» – не мое?!
Видимо, у Цукельперчика наступил паралич мозга.
– Не ваше, – сказал он. – Бен-Сира, Палестина, второй век до нашей эры.
– Палестина?! – взревел вождь.
– Товарищ Цукельперчик, – неожиданно спросил Сталин, – вы любите грушу? Молодую, сочную, стройную?
– Очень, дорогой Иосиф Виссарионович! – растроганно ответил Цукельперчик. – С детства…
Через полчаса Цукельперчик висел на груше..
Сталин сидел в кресле, дымил и задумчиво глядел на раскачивающегося Цукельперчика.
– Если человек что-то любит, – произнес он, – надо для него это сделать. Чего бы это тебе ни стоило. Неплохо сказано, а? – он повернулся ко мне. – Или как я там однажды сказал: «Не потому ли евреев считают выше других, что я их часто вешаю?»
Он рассмеялся.
Иллюстрация: tainy.ru
